Итак, засим, простившись с соблазнительной калмычкой, пересек удрученный своим изгнанием Александр Сергеевич бескрайние степи и не особенно вскоре, но все ж таки не через до бесконечности долгий срок заехал в края, откуда виднеется невероятная в своей страшноватой красе кавказская гряда.
И точно, горы Пушкина едва ли не напугали, буквально придавив к почве возвышенным совершенством, увенчанным шапками вечных снегов. Так что он даже онемел, в смысле стихотворчества, на неопределенное время и оттого безнадежно впал в некий пароксизм тоски и самокопания, наподобие аглицкого сплина.
Меж тем несущая поэта бричка постепенно пошла в гору, медленно, но неизбежно приближая его к русской крепости Кудук-хала близ Железноводска. В пятидесяти верстах от этой последней ввиду чеченской границы цитадели славного нашего воинства пришлось ему пересесть в тряскую арбу, доверившись белобоким волам с пологими рогами местного происхождения. Волы свою службу знали, и лучше них здесь не было силы, способной тащить любые грузы по ленточке опасной горной дороги.
Полсотни верст по перевалам не то, что по ровному месту: в час не переедешь. И Пушкин, ерзая задом по скудной соломе, ничуть не повеселел за время этого пути, то утыкаясь носом в отвесную скалу, то с оторопью ахая над пропастью, грозившей затянуть его вместе с арбой и волами в бездонную свою глубину.
Однако, стоило показаться из-за хребта бастионам Кудук-халы, как сделалось легче на сердце: там ждала его встреча со старыми знакомцами, сулившая наверняка приятные минуты, каковыми не может не отличаться время, проводимое добрыми русскими людьми в застолье и теплых дружеских беседах.
И предчувствие не обмануло поэта. У самых ворот крепости встретил его бывший некогда флигель-адъютантом самого генерал-аншефа Маевского, но за острый язык сосланный сюда с разжалованьем до капитанского чина Петр Петрович Хламидов. Человеком он слыл несколько заносчивым, но Пушкина, с коим познакомился и встречался в Москве и Петербурге, привечал, чтобы не сказать любил как родного.
Александр Сергеич, наконец-то! Поверишь ли, с утра тебя дожидаюсь! с неподдельной радостью выдохнул Хламидов и заключил Пушкина в крепкие солдатские объятья. Пойдем, брат, скорее. Все уж для тебя приготовили и стол, и постель, и помыться с дороги.
Не успел Пушкин и слово вымолвить в ответ, как откуда-то налетел на него невеликого росту лысоватый господин в сапогах на босую ногу. Подбегая, он успел на ходу запахнуть мундир, но позабыл о цветастых помочах, свисавших из-под оного и тем непоправимо выдававших рассеянность своего хозяина. По бокам его аккуратной лысины развевались незачесанные соль с перцем пряди, и уже по ним одним можно было узнать в забавном господине подполковника Василия Семеновича Арестова. Вот уж был по общему признанию замечательный человек! Знатный специалист по флешам, редутам, форсам и контрфорсам и всяческим прочим полевым и крепостным укреплениям, Василий Семенович отличался приветливостью, подкупавшей всех его знакомых.
Саша! Родной ты мой человек! поборов одышку, кричал он, хлопая Пушкина по плечам и спине. А что бы загодя-то, загодя-то сообщить! Только третьего дня вестовой письмецо твое доставил. А то бы мы бычка завалили!
Пустяки, Василий Семенович, не без слезы усмехнулся Пушкин. Корочку хлеба да плошку воды, а более мне, опальному, и не положено!
Не-по-ло-же-но?! возопил Арестов, совершенно всерьез приняв пушкинский сарказм. Это что еще за выдумки, не положено? Мы тут, брат ты мой, от начальства далеко, так не изволь беспокоиться, напоим и накормим так, что до постели без подмоги не дойдешь!
Вскоре, помывшись и испив целебной водицы, прославившей здешние места на всю Россию, Пушкин убедился в том, что Василий Семенович не шутил по поводу крепостной хлебосольности. Наевшегося, что называется, от пуза, его повели в экскурсию по всем кудук-халинским достопримечательностям. Показывали с гордостью все, что ни попадало на глаза, и склад с провиантом, и лошадей с собаками, и чеченских девок, усердно занимавшихся ковроткачеством в особом сарае.
Это как же? изумился Пушкин, отлично знавший чеченские ревнивые обычаи обращения с женским полом. Откуда вы разжились этими красавицами?
А это, Саша, наше новое оружие, с наслаждением пощипывая сивый ус, разъяснил Арестов. В генералитете, вишь, изобрели и тотчас нам секретный приказ: при каждой удобной оказии красть у чечни баб и девок.
Это как же? изумился Пушкин, отлично знавший чеченские ревнивые обычаи обращения с женским полом. Откуда вы разжились этими красавицами?
А это, Саша, наше новое оружие, с наслаждением пощипывая сивый ус, разъяснил Арестов. В генералитете, вишь, изобрели и тотчас нам секретный приказ: при каждой удобной оказии красть у чечни баб и девок.
Так ведь они же Для них же
Именно, брат! Позор несмываемый. Так через это мы и ожидаем, что в отчаянии чеченцы со дня на день с переговорами к нам придут, миру запросят. А мы им, вестимо, наши кондиции: соблюдите, мол, и живите со своими бабами покойно
Ну и дела! поводил Пушкин носом, а глаза между тем скосил на примеченную им в толпе ткачих особливо хорошенькую чеченку.
День этот за всеми хлопотами и толпою новых впечатлений быстро завернул к закату. Как и бывает в горах, темнота спустилась незапно, так что Пушкин, отвлеченный к тому же довольно шумным пиршеством, сумерек и не приметил.
Все уж изрядно, по-русски говоря, назюзюкались, Хламидов откуда-то притащил гитару с гвардейским этаким бантом, и в свежем высокогорном воздухе звонко разлился романтический струнный перебор. Тут же поднял хмельную голову поручик Охлобыстин, слывший здешним Фаринелли, о чем Арестов горячо прошептал Пушкину на ухо, и поверх струнного звона раскатился его волнующий тенор: «Ой, да не вечер, да не ве-ечер!»
Пойдем, Саша, до ветру, пробормотал Василий Семенович и подцепил Пушкина под локоток.
С хохотом и прибаутками помочились они с самого высокого бастиона. И тут Арестов неожиданно подтолкнул Пушкина в бок:
А что, брат? По-прежнему ли ты охоч до женского полу?
Не жалуюсь, Василий Семенович, пробормотал тот. Да к чему ты спрашиваешь?
А к тому, брат, что давеча, я приметил, ты глаз-то на одну чеченочку положил.
Да полно вам шутки шутить! увернулся было в смущении Пушкин.
Положил, положил! Не отпирайся! настаивал Арестов и снова, хохотнув, подтолкнул его в бок. Так ведь это можно устроить!
Не совестно вам, Василий Семенович! За кого вы меня принимаете? Как могли вы хотя на минуту допустить, что честь моя мне позволит девушку силой взять, на правах, так сказать, победителя?
Нет, это ты меня обижаешь, Александр Сергеевич! насупился Арестов. разве ж я говорил, силою?
А то как же?
А так Я к тебе ее вызову. Ты у ней согласия испроси, как благородному человеку подобает. И уж если не согласится, пеняй, брат, на себя! Не такой уж ты, значит, гений русской словесности, как молва о тебе говорит.
Ну, если так, улыбнулся Пушкин, то изволь, я согласен. Да только понимает ли она по-русски?
Десятка полтора слов знает Но ведь на то ты гений, чтобы и двумя словами в чувствах своих девицу убедить!
***
Нечего и добавить к этой истории, поскольку об остальном не сохранилось достоверных свидетельств. Однако известно, что после того и до конца своей долгой жизни Василий Семенович непререкаемо чтил Пушкина как наипервейшее светило словесности российской, что и завещал своим детям и внукам вместе с полным собранием сочинений Александра Сергеевича издания сорок второго года, с золотым обрезом и в телячьей коже с богатейшей инкрустацией. А сам Пушкин по прошествии волшебной ночи, послужившей прекрасным довершением доброго дня, совершенно приободрился и встретил рассвет следующего утра, стоя в одном исподнем на том самом, высочайшем, бастионе Кудук-халы, с коего в полночной тьме справляли они с Арестовым малую нужду, и с только что исписанного им клочка бумаги оглашал изумленные кавказские горы и долы бессмертными строками:
Кавказ подо мною, Кавказ надо мной
Весь мир от Кавказа лежит до Кавказа.
Свобода, небесного свода зараза,
Царит сокровенно в юдоли земной.
Орёл ли, Кура ли, морская ль волна,
Горянка ль с кувшином сбегает по склону
Бескрайняя воля мне всюду видна,
Конец и граница любому закону.
И даже, скалу растопырив, кристалл
Свободен в своём проявленьи верховном,
И солнце в его полыхании ровном
И жарком, покуда ледник не настал.
И звёзды иные, столпившись в туман
Для нашего влажного смертного глаза,
Хотя под собой и не чуют Кавказа,
В неволе орбит прозревают обман.