Бывает, что осужденные на пожизненное одиночное заключение, получив помилование, возрождались к жизни, снова лицезрели солнце. Так почему же не могут воскреснуть эти воспоминания детства о других мирах?
Но как? По моему мнению достижением полного забвения того, что случилось в зрелом возрасте.
Но как этого добиться? Быть может, с помощью гипноза. Если гипнозом усыпить сознательный разум и пробудить подсознательный, тогда задача будет решена, тогда распахнутся широко двери умственной тюрьмы и узники выйдут на солнечный свет.
Так я рассуждал и вы увидите, с каким результатом. Но сначала я должен рассказать о моих детских воспоминаниях о другом мире. Я погружался в облака славы, озарявшей меня в былые времена. Как и другие дети, я жил среди призраков каких-то других существ, являвшихся ко мне из иных времен. Это происходило в те дни, когда я становился самим собой, до того, как множество изменчивых характеров затвердели в форме определенной личности, которая стала известна людям на немногие годы как Даррел Стэндинг.
Позвольте мне рассказать один случай. Это произошло в Миннесоте на старой ферме. Мне было около шести лет. Один миссионер, вернувшийся из Китая в Соединенные Штаты и посланный миссионерским советом собирать пожертвования среди фермеров, остановился на ночь в нашем доме. Это случилось в кухне как раз после ужина, когда моя мать помогала мне раздеться перед сном, а миссионер показывал нам фотографии Святой земли.
То, что я вам сейчас расскажу, я давно бы забыл, если бы не слышал, как мой отец неоднократно пересказывал этот эпизод удивленным слушателям.
При виде одного из снимков я вскрикнул, стал рассматривать его сперва жадно, а затем разочарованно. Он сначала показался мне чем-то очень знакомым, словно это была фотография отцовского сарая, но затем он стал странным и чуждым. Однако я продолжал рассматривать снимок, и ощущение близкого знакомства снова вернулось ко мне.
Башня Давида, сказал миссионер моей матери.
Нет! уверенно воскликнул я.
Ты думаешь, она не так называется? спросил миссионер.
Я кивнул головой.
А как же, мальчик?
Она называется начал я и жалобно закончил: Я забыл. Она выглядит теперь не так, как раньше, продолжил я после небольшой паузы.
Тут миссионер протянул моей матери другой снимок.
Вот здесь я был шесть месяцев тому назад, мистрис Стэндинг. Он указал пальцем. Вот ворота в Яффу, через которые я входил, справа на заднем плане башня Давида, а здесь, смотрите Эль Кула, как она называлась
Но тут я снова перебил его, показывая на развалины в левом углу фотографии.
Где-нибудь тут, сказал я. Тем именем, которое вы только что произнесли, называли ее евреи, но мы называли ее как-то иначе. Мы называли Я забыл.
Послушайте-ка малыша, засмеялся отец. Можно подумать, что он был тут собственной персоной.
Я кивнул, потому что не сомневался, что бывал здесь, хотя все казалось удивительно изменившимся. Мой отец рассмеялся еще громче, а миссионер подумал, что я над ним потешаюсь. Он протянул мне другой снимок. На нем был изображен мрачный открытый пейзаж, лишенный деревьев и всякой растительности, ложбина с покатыми каменистыми склонами. В центре находилась кучка жалких лачуг с плоскими кровлями.
Ну, мальчик, что это? насмешливо спросил миссионер.
Я сразу вспомнил название.
Самария, быстро сказал я.
Отец радостно захлопал в ладоши, мать смутилась из-за моего странного поведения, в то время как миссионер казался рассерженным.
Мальчик прав, пробурчал он. Это деревня в Самарии. Я здесь проезжал, вот почему и купил этот снимок. Вероятно, мальчик видел уже раньше такие фотографии.
Отец и мать отрицали это.
Но на картинке все иначе, продолжал я, так как все время моя память была занята сравнением фотографии с действительностью. Общий характер пейзажа и очертания отдаленных холмов были те же самые. Несоответствия я отмечал вслух и указывал пальцем.
Кругом тут были дома и больше деревьев, много деревьев, много травы и много коз. Я как бы вижу их и теперь, и двух мальчиков, пасущих их. А прямо здесь толпа людей следовала за одним человеком. А сзади, и я указал на место, где поместил мою деревню, много бродяг. Они в ужасных лохмотьях и больны. Их лица, руки и ноги покрыты язвами.
Он слышал проповедь в церкви или узнал эту историю где-нибудь в другом месте и сейчас вспомнил притчу об исцелении прокаженных, сказал миссионер с удовлетворенной улыбкой. Сколько там было больных бродяг, мальчик?
Он слышал проповедь в церкви или узнал эту историю где-нибудь в другом месте и сейчас вспомнил притчу об исцелении прокаженных, сказал миссионер с удовлетворенной улыбкой. Сколько там было больных бродяг, мальчик?
Когда мне было пять лет, я научился считать до ста; поэтому я осмотрел внимательно толпу и заявил:
Десять человек. Они все машут руками и кричат.
Но они ведь не подходят к другим людям, не правда ли? последовал новый вопрос.
Я покачал головой.
Да, они стоят здесь и кричат, как будто у них не все благополучно.
Дальше, подгонял меня миссионер. Что потом? Что делает человек во главе другой толпы, теснящейся, как ты сказал, вокруг него?
Они все остановились, и он что-то говорит больным людям. А мальчики с козами наблюдают. Все наблюдают.
А дальше?
Ничего. Больные люди уходят в деревню. Они больше не кричат, и вид у них совсем здоровый. А я сидел верхом на лошади и смотрел.
Тут все три моих слушателя разразились громким смехом.
И я взрослый! закричал я сердито. И у меня в руках большой меч!
Десять прокаженных, которых Христос исцелил вблизи Иерихона на пути в Иерусалим, объяснил миссионер моим родителям. Мальчик видел, вероятно, репродукции известных картин где-нибудь в волшебном фонаре.
Но ни отец, ни мать никак не могли вспомнить, чтобы я видел когда-нибудь волшебный фонарь.
Покажите ему еще что-нибудь, предложил отец.
Здесь все иначе, посетовал я, рассматривая фотографию, протянутую мне миссионером. Только этот холм на месте, и вон те другие холмы. Тут должна проходить большая дорога. А за ней сады, деревья и дома с толстыми каменными стенами. А здесь, с другой стороны, в расщелинах утесов погребали покойников. Вот тут, видите? Они забрасывали людей камнями, пока не забивали их до смерти. Я никогда этого сам не видел, но мне об этом рассказывали.
А гора? спросил миссионер, указывая на центральное место снимка, ради которого, видимо, была сделана фотография. Как она называется?
Я покачал головой.
Названий я не помню. Здесь тоже убивали людей. Это я видел не один раз.
В этом он сходится с большинством авторитетов, заявил миссионер с величайшим удовлетворением. Это Голгофа, «Холм черепов», названный так, потому что по форме он напоминает череп. Заметьте это сходство. Здесь распяли Он остановился и повернулся ко мне. Кого здесь распяли, молодой ученый? Расскажи нам, видел ли ты это?
О, я видел, отец рассказывал, что глаза мои были широко раскрыты; но я упрямо покачал головой и сказал:
Я вам не стану рассказывать, потому что вы смеетесь надо мной. Я видел, как там убили много людей. Их прибивали гвоздями, и это длилось долго. Я видел, но не стану рассказывать. Я никогда не вру. Спросите маму, вру ли я когда-нибудь. Папа не оставил бы на мне живого места, если б я солгал. Спросите его.
И после этого миссионер больше не мог добиться от меня ни единого слова, хотя и соблазнял меня разными снимками, которые заставляли кружиться мою голову от наплыва всплывающих в памяти картин; слова рвались на язык, но я упорно сопротивлялся и в конце концов одержал победу.
Он, конечно, станет хорошим знатоком Библии, сказал миссионер отцу и матери, когда я пожелал им покойной ночи и отправился спать. Или же, обладая таким воображением, он сделается известным романистом.
Слова эти показывают, как ошибочны бывают предсказания. Я сижу здесь, в отделении для убийц, пишу эти строки в свои последние дни, или лучше сказать, в последние дни Даррела Стэндинга, перед тем как его выволокут из тюрьмы и попытаются отправить на тот свет при помощи веревки, и улыбаюсь себе самому. Я не стал ни знатоком Библии, ни романистом. Наоборот, до того как меня замуровали в камеру молчания на целых пять лет, я был кем угодно, только не тем, что предсказывал миссионер, знатоком земледелия, профессором агрономии, специалистом по увеличению производительности труда, экспертом интенсивного сельского хозяйства, ученым, работавшим в лаборатории.
И я сижу здесь в теплый полдень, в отделении для убийц, и прекращаю писать свои заметки, чтобы, прислушиваясь к нежному жужжанию мух в дремлющем воздухе, уловить фразы из тихого разговора между Джозефом Джексоном, негром-убийцей в камере справа, и Бамбеччо, итальянцем-убийцей в камере слева. Сквозь две свои решетчатые двери и мою решетчатую дверь они обсуждают антисептические и целительные свойства жеваного табака для ран.