Зачем непременно в душу лезть? Если будет надо, сам расскажу о том, что тяготит или мучит.
Уж она-то поймёт, что сейчас надо просто побыть со мной рядом, поддержать человека, друга, помолчать, в глаза посмотреть.
Возьмёт Алёна гитару. Настроит её привычно. Под пальцами, длинными, гибкими, отзовутся рокотом струны.
Сядет напротив: белое лицо, грива чёрных волос по плечам, голубые глаза, лёгкие тонкие руки.
И запоёт она старинный романс. Прелестный. Волшебный. С горчинкою тайной и сладостью непоказной.
Или что-нибудь, с озорством, на подъёме, повеселее, например, наподобье такой, как воробышек, бойкой песенки:
Город Николаев, фарфоровый завод. Живёт одна девчоночка двадцать первый год. С вами, мальчишки, с вами пропадёшь, с вами, негодяями, на каторгу пойдёшь!..
И тогда улыбнёшься вдруг, сам, невольно. И рассмеёшься. Всем обидам своим, огорченьям и нелепицам вопреки.
И тогда на душе у тебя станет сразу же веселее. И встаёшь, ни о чём не жалея и друзей драгоценных любя.)
Не удивительно вовсе, что вскорости Лёня с Алёной неразлучными стали. Спелись. Основательно. Больше: срослись. Полюбили друг друга. Сроднились. Всюду вместе ходили. Богема ошарашенная обсуждала новость эту: ну и дела!..
Будучи, как известно, далеко не подарочком, Лёня отчебучивал в доме, где все полюбили его, порою такое, о чём и сегодня говорить неохота. Бузил. Напивался. Лез на рожон. Скандалил. Бил стёкла. Посуду крушил. Под окнами ночью орал, порываясь в квартиру проникнуть. Ломился в дверь. Нарушал устоявшийся быт.
Но это ему прощали. Всё здесь ему прощали.
Отпаивали валерьянкой. Успокаивали. Утешали.
Его ведь считали гением. Чистой воды. Натуральным.
Гения русского, буйного, следовало беречь.
И тем более не удивительно, что Губанов с Алёной Басиловой через некоторое, недолгое, время, взяли да поженились. Честь по чести. Официально. То есть в загсе зарегистрировались. Вместе стали жить. Как положено. Чем не пара? Всем парам пара!
Голубки, да и только! Пташки.
Ворковали нежно вдвоём.
Он ей:
Лёка, Алёнка! Лапа!..
Она ему:
Лёка, Лёнечка!..
Блаженство. Сцена любовная.
Идиллия. Пастораль.
В шестьдесят шестом, поспокойнее предыдущего, с бурями многими, восстанавливавшем постепенно ритмы жизненные и силы, и душевные и физические, завиток спирали таинственной распрямившем слегка году, в мае месяце, по настоянию Алёны, категорическому, даже больше, ультимативному, чтобы воздухом свежим дышать, для здоровья, прежде всего, сняли мы в Переделкине дачу.
Две семейные пары. Слишком уж необычные. Молодые.
Алёна с Лёней Губановым.
И я с тогдашней моей женой Наташей Кутузовой.
Два знаменитых на весь мир подлунный смогиста.
Два гения. Вместе с супругами.
Дом, который облюбовали мы, расположен был на краю территории дачной. За ним начинался обширный пустырь, а за этим диким пространством, поблизости, проходила железнодорожная линия. Участок за шатким забором был просторный, заросший деревьями: соснами, по-лесному высокими и раскидистыми, по-корабельному пахнущими терпкой, густой смолой, и лиственным чем-то, помельче, но тоже густым, изобильным в зелёном своём роскошестве, трепещущим лёгкой листвой и пронизанным, словно нитями серебристыми, птичьим щебетом.
Губанов с Алёной жили в комнате, расположенной на первом, с ветвями, глядящими в окошко их, этаже.
Мы с Наташей жили в другой комнате, на втором этаже, небольшой, уютной, очень светлой и симпатичной.
Всё шло хорошо. Мы вставали, вместе с птицами, или позже, кто когда, согласно привычкам и желаньям капризным своим, пили чай или кофе, беседовали, принимали гостей, выпивали, понемногу, для настроения, иногда гуляли в лесу, я стихи писал, а Губанов сочинял чудесные сказки для детей, и деньки подмосковные были радостны и чисты.
И однажды, средь ночи, поздно, мы с Наташей слышим отчаянный, жутковатый губановский крик:
А-а-а!..
И звуки, следом за криком, грохочущие: бум! бум!
Потом слышим снизу пронзительный, истошный Алёнин вопль:
А-а-а!..
Что случилось? Война? Пожар? Или, может, землетрясение?
Выходим с Наташей, сонные, толком ещё ничего не соображая, из верхней, своей, как считали мы, комнаты.
И видим такую картину.
По деревянной скрипучей лестнице к нам наверх, тяжело, с натугой дыша, еле-еле передвигаясь, шажок за шажком, одной рукой держась за перила, чтоб не упасть, а другой рукой за сердце хватаясь, поднимается к нам Алёна, в белой, длинной, до пят, свободной, измятой ночной рубашке, с распущенными, всклокоченными чёрными волосами, с безумными, в точку одну глядящими неподвижно, сквозь ночь, голубыми глазами, с лицом, не бледным отнюдь, а совершенно белым, настолько белым и странным, что казалось оно поначалу каким-то потусторонним, и на этом лице мистическом, на сплошной белизне его, под глазом, уже проступает некая синева, нарастает, нежданно темнеет, превращается в нечто лиловое, набухает комком, превращается в нечто чёрно-лиловое, мрачное, занимает, став сгустком чудовищным, половину лица, и Алёна, ни жива, ни мертва, не идёт, а как-то наискось тянется, вверх по лестнице шаткой, к нам, и только стонет и стонет, не в силах и слова сказать.
Ничего себе, други, видение!
Когда мы её поддержали, помогли добраться до нас, успокоили, то оказалось, что под глазом у нашей подруги вырос просто невероятный, здоровеннейший тёмный фингал!
Вот что произошло у воркующих в Переделкине голубков.
Алёне в ту ночь не спалось. Она встала тихонько и вышла покурить, в своей длинной, белой рубашке ночной, с распущенными чёрными волосами.
Губанов же то ли никак не мог заснуть, то ли мучился с похмелья. Он пребывал в состоянии меж засыпанием и ещё не пришедшим сном.
И когда, возвращаясь в комнату, на пороге Алёна встала, ненадолго совсем, вся в белом, то Губанову померещилось, что стоит перед ним привидение.
Вначале он просто, с испугу, заорал. Всем известна была его чрезмерная мнительность.
Потом проявились в нём его бойцовские качества.
Не долго думая, он вскочил и заехал ногой, посильней, со всего размаху, прямо в физиономию так его, бедолагу, испугавшему привидению.
После чего, с осознанием одержанной им победы, немедленно отключился.
Так что воплей Алёниных он уже не слышал. Он спал.
Вопли слышали мы. Истошные. Отчаянные. С надрывом.
И фингал под глазом Алёниным, здоровенный, видели мы.
И всю ночь, позабыв о сне, растерянные, взволнованные, до утра, с его благодатным и целебным лиственным шелестом, птичьим щебетом под окном, перекличками электричек вдалеке, ветерком прохладным, что само по себе приятно, и особенно для болящей, исстрадавшейся женской души, для израненной нашей подруги, успокаивали Алёну.
Чаем её отпаивали. Душистым, свежезаваренным.
Вина ей сладкого налили.
Примочки нужные делали.
Словом, разными способами поддерживали подругу.
И она, помаленьку, не сразу, наконец-то пришла в себя.
А Губанов спал себе, мирно, преспокойно. Всё спал и спал.
И когда, проснувшись, он вспомнил, как лихо расправился ночью с привидением, то, взвинтившись, вскочил и тут же, немедленно, ринулся к нам, чтоб скорее поведать друзьям о случившемся.
И увидел у нас жену свою, Алёну, с фингалом под глазом.
И весьма удивлён был: откуда эта дрянь на лице у неё? В драке, что ли, она побывала?
А когда мы ему объяснили, в чём дело, то не поверил, что виновник фингала, возникшего, неизвестно, как, и откуда, и зачем, под Алёниным глазом этой ночью именно он.
Куда приятнее было ему ощущать себя героем, былинным витязем, одержавшим победу в жестоком сражении с привидением. А заодно и с прочими, нехорошими, тёмными силами.
Так он решил и точка.
Так ему нравилось думать.
И, чтобы скорее отпраздновать свою ночную победу, а заодно, конечно, и вовремя опохмелиться, он сразу же предложил мне сгонять вместе с ним в магазинчик пристанционный, за пивом.
Что мы и осуществили.
Наверное, пиво это, выпитое на воздухе, среди сосен, под ясным небом, в переделкинском тихом дворе, помогло и Алёне избавиться от страданий своих ночных.
Через день-другой от фингала на лице и следа не осталось.
И голубки продолжали ворковать в окружении птиц, распевающих песни свои, и деревьев, листвой шелестящих и скрипящих широкими кронами на прохладном, сквозном ветерке, на свежем, пропитанном запахами вешних трав, подмосковном воздухе, в тишине, в непосредственной близости от писательских дач, с их жителями, литераторами советскими, сплошь и рядом официальными, глубоко ненавистными доблестному предводителю всех смогистов, победителю привидений, Губанову, и в Переделкине сияло весёлое солнышко, голубело чистое небо, и на Лёню уже нисходило желанное вдохновение.
Много всяких историй бывало.
Их полку всегда прибывало.
По прошествии лет не счесть.
Что ни шаг то напасть иль весть.
Молодая любовь. Горячая.
То на ощупь, а то и зрячая.
То наитье, а то и ожог.
Изумленье. Горенье. СМОГ.
(Звук не гаснущий. Век неистов).
Эпизод. Из жизни смогистов.
Просто вспомнилось. И осталось.
Вот и всё. (Ну а сердце сжалось).
Алёна была, разумеется, участницей, нет, героиней, да ещё и какой, смогистского, на глазах у неё зарождавшегося, чтоб расти и всё крепнуть, движения.
И вообще была она хорошей. Просто хорошей.
Осталась она для меня молодой. Уже навсегда.
Такой вот феей красавицей белолицей, черноволосой, белорукой, голубоглазой, другом верным, соратницей давней, современницей славной моей, пусть живёт она в книгах моих.
В них ещё мы увидимся с нею.