Тёщины рассказы
Валерий Ланин
© Валерий Ланин, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru
Кто я
все думают, что я Евлампия, и в паспорте так написано, а на самом деле я Евлалия.
И отчество у меня не такое, как в паспорте, там стоит Александровна, а какая же я Александровна, если отца Кондратием звали.
Год рождения по всем документам 1913. Тоже ложь. В детстве у меня были две подружки, одна на год старше меня, другая на год младше, одна с 12-го года, другая с 10-го, я посередине между ними. Так вот с какого я года? С одиннадцатого. А по документам с 13-го. И на пенсию пошла как с 13-го. Заведующий мне говорит: «Евлампия Александровна, пожалуйста, поработайте ещё, пока мы найдём вам замену».
Я отвечаю: «Захар Львович, всё. Больше не буду»
Он головой кивает: «Понимаю-понимаю».
Какой породы
Бабушка с дедушкой молоденькие были, только поженились, поехали в первый раз на базар, масло продали, он всё до рубля раздал, она плачет
Федосья, что ты плачешь? то ли у нас денег дома нету, масла нету?
А золотые деньги были, с первой продажи нельзя брать
А она плачет: «Зачем в город съездили?»
Когда я появилась, бабушка сказала:
Или сильно счастлива будет, или злосчастлива, в рубашке родилась.
В Строево родилась, аж до Митино расславилась А как расславилась? Тогда взамуж выходить, на породу смотрели. В тридцатые-то годы уж не смотрели. А в Митино была родня, дальняя-дальняя, тётка Арина. Вот эта тётка и сказала там:
Вот она чья!
Афонька поёт
В юности-то чего не работать? Я днём работала в больнице, ночью домашнюю работу работала. Не у папеньки с маменькой жила, спать-то не приходилось. Да я и сроду не сонлива.
В детстве жила у отчима (вот по нему я и Александровна), отчим на небо посмотрит:
Журавли полетели. Журавли паужну унесли
Это значит, надо скорей работать, день короткий, некогда паужнать.
До света встаём, завтракаем, едем молотить. И нас, таких малЫх, везут: коней-то стегать надо.
Бежишь в лес, выберешь там, чем их стегать, а машинист уж кричит:
Ребятки-и, ребятк-и! Пошёл! Пошёл!
Это уже нам надо из лесу бежать. Бегом бежим, орём на лошадей. Лошади ходят по кругу,
Подрастёшь, ставят к барабану И так за работой день пройдёт. Вечером поздно баня вытоплена. Помылись, кушают. Мужчинам нальют по рюмочке. А назавтра опять эта работа. Молотьба, уборка, спали часа два. Столько хлеба было, его же не оставляли в поле Афонька, мальчишка лет пятнадцати лошадей двадцать хлеба везёт по горьковской степи, озеро Горькое, как запоёт-запоёт, все прислушиваются: «Афонька поёт». А так и знай, где-нибудь сопрел на ссылке.
Привезёт домой, ссыпет этот хлеб и обратно в степь. А спит когда? А никогда.
Работали и пели. Сядем лён теребить а одна женщина: ой, уже сели, всё распихает, рассуёт и за плетень тоже сядет слушать.
Уже в Кургане жили, она запела, идёт медленно, ребятишки за ней собрались и идут по Володарского.
Свою в последнюю очередь
Отчим никогда не отдыхал. И семье не давал отдыхать. Вот садятся пАужнать, полог такой расстелят в поле, скатерть сверху Вот он садится. Отворотил калачика, съел, уже покатился, захрапел. Эти ещё едят сидят. Похрапел-похрапел, уже литовки отбивает. А литовка была ой-ой-ой! Вот они пойдут коситься, семья, а он последнюю, свою отобьёт и начинает косить, и всех обкосит, и сколько рядов пройдёт, пока они по одному идут. Вот какой был.
Чужие его Сашкой-толстым звали. Заглаза. Пуза-то у него не было. Просто здоровучий такой. Это уж потом коммунары на воротах ему нарисовали пузатого дядьку и доску на угол прибили: «Бойкот». В кресле нарисовали сидит. Было ему когда рассиживать в креслах. Он и в кресло-то не поместится.
Как девушки сироту спасали
Отчим в юности был красивый да интересный, девушки на него заглядывались. Сиротой рос, сестра да брат. На престольный праздник задумали ребята побить его, подступили компанией. А девушки скопом повалились, попадали на него. Ребята девушек не смели трогать.
Он мне рассказывал:
Я лежу под ними, хохочу. Под девушками в безопасности. Смеюсь. Парней много собралось. Вылез из кучи, встал, проводил девушек, попрощался, пошёл в свою деревню.
За околицу, говорит, меня выпустили.
За околицей толстые берёзы стоят. Сломал одну, стою, очищаю от веток. Подходи, подходи, говорю, кто смелый.
Никто не насмелился.
В шестнадцать лет ушёл на железную дорогу работать. Рельсы ложили, ему палец сломало, мизинец. Шестнадцать пудов поднимал. Вот девки и заглядывались.
На своих бегунцах
Отца моего на германской убили (на ТОЙ, не на ЭТОЙ), вот маму за этого Сашку и отдали, а он, Александр-от, овдовел к тому времени, пятеро детей на нём. Старшие и решили их поженить. Слушались старших. Мама с Дундино, он со Строево. Когда мама девушкой была, Александр её от смерти спас. В праздник катались на тройках, она как-то меж лошадей очутилась, он её одной рукой выхватил. Верная примета, что поженятся
В степи таки бега были сделаны. В Масленицу, в Рождество бега.
Полный двор наедут на своих бегунцах. У нашего иноходы, у того рысак, у третьего ох, покаталась бы сейчас на тех лошадках.
Вот ворота открываются, ребятишек сиди-ит, смотрят, он такой красивый, длинный, сытый, да тоненький-претоненький, хвостик вот такусенький, выезжает на улицу.
Ну-ка, милый, возьми своё
А их там со всех деревень выехало, мужиков, несметная сила.
Стол большой закладывается. Кто обгонит, платит. Ехать сорок-пятьдесят километров. А народу видимо-невидимо, со всех деревень съедутся.
Живопись Ивана Сарычева
Куда цыгану податься
В Строево цыгана приютили. Староста приказал. Старый-престарый цыган. Калека, убогий. Безродный. Парализовало. И всё общество его кормило. И купали, и кормили, и каждый день всё под ним меняли. И носили его по очереди, вроде носилок таки были сделаны, и сколько лет. Говорить-то он говорил:
Александр, ты дал бы Соловка-то покататься.
Сбросит, дед.
Не-е!
У зятя Рыжка был. Зять подтрунивал:
Дед.
Что тебе?
Я Рыжка хочу продать.
Так я тебе и разрешил. Ага.
Ведь какой старый, а сядет на коня, по деревне гоняет и не упадёт.
Отчим:
Розка, я тебя сегодня повезу.
К кому теперь?
К Похоровым.
Ну ты хоть покатай меня на своём коне.
Укроет его тулупом и гоняет.
Семьдесят семей в селе. Они не прикасались. У него ещё брат был. Этому под сто и брату не меньше. Так и жил у наших. Такая семьища, и хоть бы кто что сказал. Портяночки выстирай с него. И тебя ещё прутом надерёт, чтобы не ходил в дом в грязной обуви.
Они цыганы, а русской веры. Они Христа отбожили. Весь был в гвоздях. МУка гвоздь. В следья, в руки
Вот какой им был почёт, старым людям.
Мою маму Марфинькой звал.
Аму-аму, Марфинька, ой тяжело, где моя смерть, я бы умёр.
Как раскулачивать стали, некуда податься. Платок белый за поясом. Слезились глаза.
Кто же мне теперь будет платочки стирать
Сосед напротив
Меня дедушка сильно любил. Дед Алёша. Мне-то он дядя, родного дедушки брат. Пришёл с фронта весь израненный, с австрийского какого-то, не мог спать, всё болело. Работал постоянно, в работе как-то скрадывается боль. Одну пашню вспашет, поехали на другую.
Уже комсомольцы стали появляться. В Дундино у Линёва землю отобрали. «Землю мужику». Смех.
Как-то воры подкопали лазею с пригона под дом, залезли в подпол, яма за ними завалилась. Видят, что им тут гибель. Там, в подполе, мёдом вымазались да в перья перекатались. Наши с пашни приехали, ужинают. Вся семья тут сидит. Лето, сенки открыты. Они вылазят в перьях: «Хлеб-соль!» И ушли.
Сосед. Против жил.
Весной семян нет, дедушка ему даст. Лошадей нет, дедушка даст. Всё за так.
Повеселил солдат Кондратий
Советская власть началась, я уже большенькая была. До семи годков дожила, объявили гражданскую войну. Я вылезла на подоконник, слушаю, что за стрельба по деревне идёт. Какой-то дядька прыгнул в наш палисад и шипит на меня из кустов: «Девощка, девощка» Прятайся, говорит, убьют. А мне любопытно, люди с ружьями бегают, ясно что не охотники
И всё на нашем веку, революция, гражданская, финская, германская, а германская до этого была, отца-то убили, мне три годика было, помню, как он меня на руки брал. Серёжа Шараборин вместе с ним воевал, тятька твой, говорит, не ахти какой певун был, сроду молчун, а тут взял и запел, на гармошке играет и поёт, повеселил солдат. А наутро его убили. Всё горе на моём веку.