Он сняла очки, поскольку они запотели, и Валентин Иванович увидел её глаза серые и некрасивые, но мудрые и спокойные. Это были глаза безмерно уставшей женщины, добросовестно исполнявшей свой долг, о которой забыли государство и сильные мира сего, затеявшие беспримерный по жестокости эксперимент над несчастным народом. Реформы не отменили болезней, напротив, обострили их и оставили таких, как Вера Михайловна, наедине с ними, без лекарств и даже без нищенской зарплаты.
«Это всё равно, что оставить на передовой солдат без боеприпасов и без пищи», подумал Валентин Иванович. Сердце у него разрывалось от боли, он жалел свою самоотверженную до глупости жену, а уж как было жалко Алёшу, теперь лишённого материнского молока А Вера Михайловна неторопливо, казалось, уже вечность всё протирала очки и, то ли от старательности, то ли от невеселых мыслей, покусывала губы. Наконец она протёрла их, водрузила на нос и обратилась к Валентину Ивановичу:
Супругу вашу надо лечить всерьёз. Само не пройдёт. Так будем лечить?
Будем.
Тогда доставайте лекарство. В данном случае не имеет никакого значения, что вам зарплату тоже не платят, неожиданно жёстко сказала она, перейдя на тон, не допускающий каких-либо возражений. Инфекции ведь не ведают, что у нас очень правильный курс реформ. Посему: сумели заболеть извольте излечиться. Я выписываю лекарства, а вы сегодня же находите их. Сейчас я пришлю медсестру, она сделает укол, боль будет поменьше и температура. Когда вы убедитесь, что жена хорошо перенесла лекарство, аллюр три креста в районную аптеку. Это лекарство там есть, купите на полный курс лечения.
Отправляясь в город, Валентин Иванович взял с собой все деньги, но, поскольку он не знал, сколько их уйдёт на кучу рецептов, выписанных Верой Михайловной, к тому же, надо было выкроить на детские смеси, от приобретения билета в автобусе воздержался. Как назло, тут же в автобус вошли две румянощёкие с мороза ревизорши и потребовали, чтобы он оплатил не только стоимость проезда, но и штраф.
У меня нет денег, отвечал он на все их притязания.
Тогда мы отвезём вас в милицию.
Везите, безучастно согласился он.
Убедившись, что милиция его не пугает, ревизорши вздумали высадить его из автобуса. Но не тут-то было: неожиданно за него вступились незнакомые стюрвищенские женщины. Да как вам не стыдно высаживать человека посреди леса, кричали они, у него жена больна, он едет в район за лекарствами, откуда они уже знали, что Лена заболела? Он же учитель, а им сейчас зарплату раз в полгода платят, какие у него могут быть деньги?
Так вы учитель? спросили у него ревизорши. Да.
Так что же вы сразу не сказали! возмутились они. Мы с учителей давно билеты не спрашиваем. Вы же хуже безработных, тем хоть пособие платят.
А я, дурак, всё время билеты брал, признался он, чем вызвал в автобусе всеобщий смех.
Смех смехом, но веселья не было: такого унижения он давно не испытывал. Невыплата заработанного тоже унижение, только к нему уже все притерпелись, короче говоря, к этому их уже приучили. Но когда ревизорши, зарабатывающие свой кусок хлеба на штрафах безбилетников, считают его, сеятеля разумного, доброго, вечного, представителем совсем нищей, с их точки зрения неприкасаемой касты, да ещё выговаривают ему при этом, что он скрывает свою принадлежность к ней и напрасно им головы морочит, это было уже слишком. Он возмутился так, что, порывшись в карманах, достал деньги и потребовал у ревизорш билет. В автобусе ахнули от удивления, а один подвыпивший мужичок с заднего сиденья произнёс сиплым, прокуренным голосом:
А теперь можно и пешком!
Но никто не засмеялся, все увидели, как побледнел Валентин Иванович, когда он садился на своё место, как его стало трясти. Дрожали не только руки, но и ноги, стучали зубы, словно он промёрз до костей и не было никаких сил справиться с этим. Первыми на помощь пришли ревизорши: по-бабьи жалостливо смотрели на его руки, пустившиеся в пляс, и всё спрашивали у него, не болеет ли он падучей.
Н-н-не з-з-з-н-н-н-аю, с невероятным трудом выдавил он из себя.
Ревизорши сунули ему в рот таблетку валидола, кто-то из них на всякий случай был, наверное, при лекарствах, но всё равно их принялись отчитывать. Вот, мол, до чего человека довели. Да разве мы его довели, огрызались ревизорши, тут бери повыше, до Кремля. Молодой, а такой нервный, вслух удивлялись те, кто придерживался в перепалке с ревизоршами нейтралитета. У молодых как раз нервы и ни к чёрту, развивали они сами для себя эту тему дальше. То Афган, то Чечня, то либерализация, то прихватизация, тут никаких нервов не хватит. Вот спросите у него, когда он последний раз получал зарплату, осенью хоть у дачников подрабатывал, а ведь дома жена и маленький ребёнок
Он еле дождался конца злополучного рейса, выскочил первым из автобуса, забрёл в какой-то безлюдный переулок, отдышался там и успокоился, а потом пошёл искать аптеку. На лекарства денег хватило, осталось даже на пачку детской смеси, а дальше как?! На обратный билет денег уже не было, от одной мысли про автобус его опять едва не бросило в дрожь.
Как они надеялись на то, что наступит Новый год и всё у них пойдёт по-новому, конечно же, гораздо лучше, чем в уходящем. Он ёлку пушистую срубил, вместе с Леной мастерил из картона и фольги игрушки если их не хватит, то в дело пойдут Алёшины пустышки-погремушки. Из фольги Лена должна была нарезать дождик Ставить и наряжать свою первую в жизни ёлку решили тридцать первого декабря, чтобы до праздника не потеряла своей привлекательности, чтобы радость на праздник была полной и многообещающей
А теперь он стоял на центральной улице районного городка, мимо него шли люди, озабоченные предновогодними хлопотами, ещё не растерявшими, как он, предпраздничных ожиданий и надежд на лучшее будущее. Он знал, что праздника у них с Леной в новогоднюю ночь не будет. Ёлку он поставит, украсит немудрёными игрушками и дождик из фольги нарежет, а ощущения счастья, на которое они так рассчитывали, у них не будет. От осознания этого ему стало невыносимо тоскливо и одиноко, хотелось завыть по-волчьи даже в детстве он не испытывал такой щемяще-обидной ненужности, неприкаянности, обречённости на боль и страдания. Постоял он, постоял, справляясь с нахлынувшими на него чувствами, а затем направился в ювелирный магазин в надежде на то, что там купят его обручальное кольцо.
XVНовогодняя ночь и последующие несколько дней для Валентина Ивановича были настоящим кошмаром. У Лены температура подскочила до сорока, находилась она как бы в полусознании не в сознании и не в бреду, и только перед утром уснула, хотя он вначале подумал, что она потеряла сознание. Но ещё больше, чем за жену, он боялся за Алёшу инфекция могла попасть в его организм через материнское молоко. Но, слава Богу, температура пока у него не повышалась. Но он всё время плакал, срыгивая детскую смесь и требуя материнскую грудь. Алёшенька, не плачь, родной мой сыночек, видишь, как наша мама заболела, успокаивал он малыша, прижимая тельце к себе и шагая по дому из угла в угол, пока не наступил рассвет. А утром у Алёши опять разболелся животик, Валентин Иванович то и дело менял пелёнки, с ужасом думая о том, что ослабленный детский организм не выдержит изнуряющего поноса.
Как ни странно однако, узнав о болезни Лены, к ним зашла Лилия Семёновна. Поздравила с наступившим Новым годом, принесла Алёше маленькую мягкую тряпичную собачонку, а затем вынула из сумки какие-то травы, сама заварила и заставляла Лену пить огненный отвар.
Не бойтесь, у меня бабушка ведьмой была, шутила завуч. И внучку кое-чему научила.
Лена так ослабела, что без её помощи не смогла оторвать и голову от подушки. Губы у неё запеклись, лицо осунулось, скукожилось и постарело, глаза, и без того большие, стали огромными, болезненно сверкали. Дышать ей было трудно, ко всему прочему её давил сухой, дерущий кашель. Отхлебнув ведьминого зелья, Лена брезгливо отвернулась, прошептала умоляюще:
Не могу.
Нет, можешь! перешла вдруг на ты Лилия Семёновна. Не дури, а пей. И терпи. Пить надо как можно более горячим. Если чуть-чуть остынет, то потеряет силу. Сделаешь десять глотков потом разотру бабушкиной мазью, выпьешь ещё десять глотков, укрою, и хворь начнёт выходить с потом. Пей, Лена, ты же видишь: Валентин Иванович опять почернел, Алёша плачет. Подумай о них, если себе добра не желаешь и не хочешь подняться на ноги. Знаю по себе горькое, противнющее зелье, но через три дня забудешь про хворь.
И Лена уступила. Преодолевая отвращение и еле сдерживая рвоту она давилась дымящимся паром зельем, а Лилия Семёновна, как неуступчивый бухгалтер, считала их. Потом она раздела её и принялась растирать маленькими, ловкими ручками грудь и спину Лены, накрыла тёплым одеялом и вновь заставила пить бабушкино снадобье. Наконец она закончила свою процедуру, накрыла Лену ещё и своей шубой и велела ей спать.
Валентин Иванович, и вы тоже прилягте, поспите хоть часок, я побуду с Алёшей.
Нет, я схожу в магазин, заявил он.
Какой магазин первое января!
Ах да, вспомнил он. Магазины сегодня закрыты.
Поспите, Валентин Иванович, вам ночью силы ещё пригодятся. А Алёшеньку давайте сюда, протянула она руки, и Валентин Иванович отдал ей малыша.