Узник Петропавловки и четыре ветра Петербурга
Эка Парф
Дизайнер обложки Елена Петровна Гнедкова
© Эка Парф, 2017
© Елена Петровна Гнедкова, дизайн обложки, 2017
Ветви одного дерева
История города это разваливающийся старый особняк, в котором полным-полно комнат, чуланов, спускных желобов для грязного белья, чердачных помещений и всяких других укромных местечек не говоря уже об одном, а то и двух потайных ходах.
Стивен Кинг, «Оно».Коридор стих. Будто не было этих мучительных шести часов, когда стены старого дворца грозились разойтись в трещинах. Настолько невыносимы для мужского слуха были крики роженицы.
Двери комнаты для прислуги отворились, из них, хромая на одну ногу, вышла Марь Степановна старая повитуха. Ходили слухи, будто в свое время она приняла Павла I. Марь Степановна вытерла руки о фартук и громко выдохнула.
Ваша очередь, кинула она камердинеру и исчезла в дверном проеме.
Георгий вошел в комнату для прислуги. На кровати лежала Лёна так её здесь называли девушка убаюкивала на руках новорожденного малыша. Того самого, которому она дала жизнь и более никогда не увидит. А он, в свою очередь, никогда не узнает ни кто его мать, ни, тем более, кто его отец.
Георгий Васильевич отодвинул занавески. Он бросил взгляд на улицу и произнёс:
Бедный мальчик. Не успел родиться, как тут же осиротел.
Он не сирота.
Тогда уж и не бедный, заметил Георгий Васильевич.
Этой же ночью младенца вынесли из дворца. Той самой парадной резиденции императорской фамилии, что до сих пор имеет место в городском ансамбле Петербурга.
Камердинер вышел из комнаты прислуги со свёртком в руках. Медленно открыв дверь в зал, Георгий высунул голову и огляделся по сторонам. Незаконнорождённые в стенах императорского дворца дело житейское. И все же за всю историю этого самого дворца никто из августейших особ так и не поблагодарил прислугу за расширение царского династического древа.
Последняя закрывшаяся за спиной камердинера дверь жалобно заскрипела. Георгий обернулся на неприятный звук.
«Этим утром это надо будет исправить» решил про себя он и уже сделал шаг, чтобы идти дальше, но обернулся.
На него смотрел фасад Зимнего дворца. Здания, в стенах которого на свет появилась не одна монаршая особа. Георгий взглянул на завёрнутого в шкурку оленя младенца. Каким бы очаровательным ребёнком тот ни был, но в этот дом он более не вхож. И вовсе не потому что пока ходить не в состоянии. Дверь, что только что со скрипом закрылась за ними, навеки вечные преградила этому ребёнку все пути как в комнату прислуги, где мать родила его, так и в имперские покои, где отдыхает его августейший отец.
Камердинер прижал свёрток к груди и двинул прочь от имперского дома прямиком туда, где малышу будут рады должны быть рады. В место, где он вырастет и даже не догадается о своём истинном происхождении. Впрочем, даже если и так, кто ему поверит? Разве что историки спустя века разберут царский род по полочкам. Но это ведь невозможно. Кто их, простых людей, допустит до прикосновения к царской крови?
Из свёртка показалась пухленькая голенькая ручка. Маленькие пальчики, сжимаясь в кулак, схватили воздух. То ли в обещании вернуться, то ли, чтобы унести с собой частичку своей истории. Той самой, в которой его предки сделали Русь Российской Империей, превратив пожираемое Смутой государство в могущественную державу. Частичку той самой истории, о которой ему так никто и не расскажет.
Прочь из дворца, от Двора, подальше от питерской мороси не просто климатического условия, но культурного явления прямиком в пригород Петербурга. Туда, где вместо гранитных набережных деревянные заборчики, а с ролью царского дворца справится и скромный каменный домишко с цельной крышей, стенами и горящими каминами.
Только мороси, этой извечной петербургской напасти, там, за пределами столицы, уже точно не будет.
Да зачем оно нужно? Там ведь так опасно сейчас! всплеснула руками Нина Ивановна.
Мам, это традиция, отвечала Ирина Фёдоровна.
Какая еще традиция! Ей сто лет в обед! Отправили бы мальчика лучше в пионерский лагерь. В наше время деловито начала бабушка.
Мам, в ваше время только пионерские лагеря и были. И что ты устраиваешь? Он уже вернулся. Даже поздоровался, Ирина Фёдоровна открыла посудомоечную машинку.
По-русски хоть? встрепенулась бабушка.
Мам.
Загубили душеньку русскую, всхлипнула Нина Ивановна.
Мамá! донеслось сверху.
Нина Ивановна перекрестилась, дочь сделала вид, будто не заметила.
Мы здесь, Николя! отозвалась женщина. Что случилось?
На кухне вырос худощавый юноша с копной темно-каштановых волос на голове и иссиня-чёрного смартфоном в руках.
Я искал он указал на лежащие на столе ножницы. Их.
Ножницы, Николя. Это ножницы, спокойно ответила Ирина Фёдоровна.
Нина Ивановна вновь перекрестилась.
Как ты хоть? Скучал? Взмолила бабушка.
Ирина Фёдоровна опередила сына с ответом:
Отвык уже, наверно, от нашей мороси-то?
В Париже salement1, вяло ответил юноша. Но и тут уныние сплошное.
Бабушка вновь перекрестилась.
Поди вещи разбери, через час запускаю машинку, сказала мама и вложила ножницы в руки сыну.
Николя ушел, крутя перед собой ножницы, будто пытаясь запомнить русское название вместо привычных ему cisaille2.
Ирина Фёдоровна наклонилась к старухе и прошептала:
Прекрати. Слышишь? Прекрати, говорю тебе!
Но как же русскую речь забыть! положив руки на грудь, взмолила бабушка.
Мам, он год проучился в Париже. Он по-русски только с нами по скайпу болтал. Весь тот год он даже думал по-французски. Чего ты хочешь от мальчика? Втянется ещё.
Да ты мне ответь лучше, зачем вы вообще его туда отправили!
Сама прекрасно знаешь, буркнула дочь, включая чайник.
Но не понимаю! Не понима-а-а-ю! всхлипнула бабушка.
Ирина Фёдоровна повернулась лицом к лицу к пожилой женщине, заглянула ей в глаза и ответила:
Каждый потомок Оленевых год проводит в Париже. Так уж повелось, что после 1917 года, мама, Оленевы перебрались во Францию.
Да это сто лет назад было! Чего им неймётся?
Я ещё раз говорю: традиция такая! вспыхнула женщина.
Ирина Фёдоровна отошла к окну и уставилась в осенний Петербург. Окна их квартиры выходили прямиком в парк. Осень в этом году выдалась яркой, цветастой. Город обрядился в пёстрое красочное платье, отложив (только на время, конечно) воспетую ещё Достоевским рясу из серого угрюмого неба и холодных гранитных набережных.
«Совсем не по-питерски» усмехнулась про себя Ирина Фёдоровна.
Это ведь она всё это придумала? опомнилась Нина Ивановна.
Да.
Нина Ивановна недовольно хмыкнула.
Сколько можно слушаться эту старую кошёлку?
Имей уважение. От России у неё не лучшие воспоминания.
Да какие воспоминания! Она в этой ихней Франции родилась!
А в семье продолжали говорить по-русски, с нажимом произнесла Ирина Фёдоровна. Всё равно она княжна, мам. Имей уважение.
Да при царе горохе княжной она была! А с внуком-то что! С внуком-то!
Ирина Фёдоровна отвернулась от окна и села за стол. Она посмотрела Нине Ивановне прямо в глаза и ответила:
Им сильно досталось в семнадцатом. Княжна здесь так ни разу и не была. Сама знаешь, почему.
Нина Ивановна открыла было рот, чтобы возразить, но дочь её опередила.
Она ему такая же бабушка, как ты. Ты водила его по Эрмитажам здесь, а она учила его французскому языку там. Всё честно.
Тоже мне
Вот поэтому они так и не вернулись, вздохнула Ирина Фёдоровна.
Вы ему ещё ничего не говорили?
Ещё нет.
Николя высвободил чемодан из защитной плёнки, достал оттуда зарядное устройство для мобильного телефона, отложил его в сторону, чтобы тут же забыть, куда именно.
Меж осенних свитеров и всесезонных джинс затесалось что-то блестящее. Нечто такое, что не имеет место быть в мужском багаже. Нечто такое, чего Николя в свой чемодан не клал.
В руках мальчика будто сам собой оказался кулон. С неровными краями, каменный, он продолжался длинной тяжёлой цепочкой. Николя перевернул кулон лицевой стороной.
Пусто, вслух удивился мальчик.
Что это у тебя?
Николя поднял голову. Над ним, с кухонным полотенцем на плече, нависала Ирина Фёдоровна. Мальчик пожал плечами и протянул находку матери.
Это не моё. Может, он бабушки?
Да, зачарованно проговорила Ирина Фёдоровна. Случайно прихватил, наверное. Она провела пальцами по медальону и вскрикнула.