Приехали из своего замка, на лимузине, с шофером. Они не знают ни забот, ни хлопот, а мы их защищаем, до последней капли крови в дверь, робко, поскреблись.
Ординарец покашлял:
Господин лейтенант, у ворот монахиня, странствующая. Она только на местном наречии говорит. Переводчик сказал, что у нее обет. Она идет в Лхасу, но вынуждена остановиться, из-за сезона дождей Абе-сан помнил, что Будда запретил монахам путешествовать во время муссонов. Летом они оставались в монастырях, занимаясь медитацией. Здесь, в глубине джунглей, не было ни одной обители, Абе-сан покрутил головой:
Будда заповедовал привечать странников, тем более, монахов дома, в Японии, лейтенант аккуратно ходил в буддийский храм. Он велел ординарцу:
Пусть переводчик ее приведет. В штабе ее селить не следует. Найдем какое-нибудь тихое местечко при кухне имелись подходящие каморки. Он быстро доел рисовые шарики, не желая соблазнять сестру видом запрещенной пищи:
Они пряности не едят, и вообще сейчас постятся, с утра до ночи переводчиком при лагере служил бирманец, из местной, коллаборационистской Армии Независимости, созданной в прошлом году, перед вторжением.
Он стоял, согнувшись в поклоне. Сестра, в шафрановых, старых робах, высокая для бирманки, скромно закрыла капюшоном лицо. Лейтенант видел только упрямый очерк подбородка, едва заметный блеск цепочки амулета, на шее. Босые, нежные ноги забрызгала грязь, сестра даже не перешла порога кабинета. Она тоже склонилась перед японцем, капюшон зашуршал. Абе-сан подумал:
Они головы бреют. Пусть живет, она святой человек, будет молиться за нас у сестры был тихий, почти шепчущий голос. Бирманец перевел лейтенанту:
Сестре запрещено, во время дождей, жить в месте, где нет монахов, но еще строже запрещено путешествовать Абе-сан уверил гостью:
У нас найдется, где обрести покой, госпожа. Никто вас не тронет, живите с миром он велел переводчику отвести сестру на кухню. Лейтенант даже не понял, сколько лет монахине. Грубая роба полностью скрывала фигуру, он видел только тонкие щиколотки, изящные ступни. Вспомнив карту, Абе-сан поежился:
Пешком отсюда в Лхасу, по джунглям, по горам. Впрочем, дома они тоже всю Японию пешком обходят на кухонном складе имелось несколько пустых клетушек. Сестру бы никто не побеспокоил. О посторонних следовало докладывать начальству, дальше по линии дороги, но лейтенант зевнул:
Зачем? Тихая женщина, сидит, молится. Нас никто не навещает, никто ее не заметит стоя у окна, он проводил глазами сестру. Женщина семенила за переводчиком, опустив голову. Абе-сан не увидел, как она, слегка отодвинув капюшон, внимательно смотрит вокруг, большими, голубыми глазами.
Сестра скрылась во влажном тумане. Закрыв жалюзи, он взглянул на часы. Позвонив на пост охраны, у ворот, Абе-сан велел подавать машину. Пора было навестить участок.
Бараки в лагере крыли листьями нипы, мангровой пальмы. В щели постоянно капала вода, скапливаясь в лужи на земляном полу. В лазарете господин военный врач приказал бросить в грязь доски. Дерево быстро обросло лишайником, и склизкой, тропической плесенью.
Барак тянулся вдоль колючей проволоки на сто футов. По обеим стенам шли невысокие бамбуковые нары, без подстилок, или циновок. Густая грязь, под нарами, явственно отдавала испражнениями. Больных дизентерией помещали ближе к дверям, где стояли ведра для нечистот. Их держали почти раздетыми. По словам врача, у них все равно не оставалось сил стаскивать штаны.
По влажным стенам метались отблески свечей, в жестяных фонарях. Лагерь электрифицировали, работал автономный генератор, но в бараках лампочек не завели. Тропическая темнота наступала мгновенно. Территория погружалась во мрак, только на вышках горели прожектора. От штабного барака доносились мерные удары колокола.
Колонны, только что, пригнали с перевала Трех Пагод. После вечерней поверки заключенных ждала миска слипшегося риса, и отдающая гнилью вода. Больные на поверку не ходили. Два фельдшера, японца, пересчитывали их по головам. Каждый день из барака вытаскивали несколько трупов. Умерших людей бросали в кузов грузовика. Тела хоронили неподалеку, в безымянном рве, по дороге к перевалу.
Паек в лазарет приносили дежурные. Они раздавали воду, плеская порцию в бамбуковые чашки, из больших, жестяных фляг. Многие заключенные не могли подняться с нар, трясясь в малярийном ознобе. Люди стонали, держась за голову, стуча зубами. Больные бери-бери, истощенные больше других, безучастно лежали, свернувшись в клубочек, закрыв глаза.
Паек в лазарет приносили дежурные. Они раздавали воду, плеская порцию в бамбуковые чашки, из больших, жестяных фляг. Многие заключенные не могли подняться с нар, трясясь в малярийном ознобе. Люди стонали, держась за голову, стуча зубами. Больные бери-бери, истощенные больше других, безучастно лежали, свернувшись в клубочек, закрыв глаза.
Джон знал, что бесполезно уговаривать их поесть. При бери-бери аппетит пропадал, людей постоянно тошнило. В свои дежурства он садился рядом, следя, чтобы ребята проглотили хоть немного риса. Глядя на худые лица, на выступающие ребра, он сам, невольно проводил рукой по боку, в изорванной, испачканной нижней рубашке:
У меня тоже все кости наперечет. Вряд ли во мне хоть сто фунтов осталось он весил чуть больше девяноста, но Джон бы об этом никак, ни узнал. Весов, радио, или газет в лагере не водилось. Они понятия не имели, что происходит на фронте, и где, собственно, находится фронт. Джон помнил, что операцию «Антропоид», в Праге, назначили на конец весны:
Питер туда летел. Сначала они в Касабланке с Теодором встречались, то есть с Драматургом Джон пытался накормить молодого, лет двадцати, мальчика. Парнишка жалобно постанывал, по щекам катились слезы. Больные бери-бери часто плакали, зовя родственников, галлюцинируя. Ночи были самым тяжелым временем.
До болезни Джон жил в большом бараке для строителей. По вечерам, заключенные старались не впадать в уныние. Бритв не давали, но ребята пытались, хоть как-то приводить себя и форму в порядок. Джон пел старые мелодии, ребята подсвистывали, хлопая в ладоши. Охранники не запрещали песен, вообще мало интересуясь, происходившим в бараках, после отбоя. Они с ребятами говорили о побеге, но отсюда до Индии лежали тысячи километров джунглей. Никто, никогда бы не смог дойти до линии фронта.
Джон помнил о змеях и ядовитых растениях, об укусах насекомых и реках, разливающихся сейчас, во время дождливого сезона, до ширины мили:
Мне нельзя умирать, говорил он себе, я должен выжить и вернуться домой. Должен узнать, что случилось с отрядом, с Тессой, с Меиром герцог, старательно, отгонял подобные мысли, но ему казалось, что кузен давно мертв:
Его кто-то из разведки увез угрюмо думал Джон, скорее всего, после пыток его расстреляли в лагере, никого не пытали, подобное было не нужно. Для Абе-сана они были просто рабочей силой, насекомыми, как твари, шуршащие по стенам барака. Жуки оживлялись, когда фельдшеры тушили свет, после вечерней поверки.
Джон вложил в рот мальчика последнюю ложку риса, проследив, чтобы юноша все прожевал. В бараке строителей они не только пели, но и рассказывали анекдоты, и вспоминали прочитанные, до войны, книги:
Питер с Генрихом в Праге встретится Джон улыбнулся, четыре года прошло. Неужели, мы все вернемся к обычной жизни, после войны? Я приеду к Генриху, в Геттинген, посидим за пивом Джону внезапно, остро захотелось оказаться в подвальчике, на Патерностер-роу, где они обедали, перед несостоявшейся свадьбой сестры:
Тони я не увижу превозмогая боль в ноге, Джон поднялся, и Уильяма тоже. Мальчик, вообще-то, должен стать наследником титула, если я дальше он не думал. Подвальчика на Патерностер-роу больше не существовало. Улицу разбили в одном из последних налетов Люфтваффе:
Тетя Юджиния погибла, Джон, припадая на правую ногу, тащился дальше, с флягой воды, кузен Стивен из России не вернулся. Августа круглой сиротой осталась. А если что-то случилось с Тони, с отцом Уильяма? Кто о мальчике позаботится Джон старался не смотреть на правую щиколотку. Тощие ноги, в изорванных, старых шортах, покрывали синяки, от сегодняшней палки охранника. Один из ударов пришелся прямо по язве. Тропическая гниль, как ее называли, была болезненной. Джон, валяясь в грязи, едва ни умер прямо у крепких ботинок охранника, в луже нечистот.
Боль была такой, что сердце, казалось, остановилось. Иногда Джон думал, что так было бы лучше. Он обрывал себя:
Не смей. Тебе надо выжить, ты обещал в Англии он бы и не обратил внимания на царапину. Гвоздь чиркнул его по щиколотке, показалась кровь. Напарник, неловко ударивший по молотку, извинился. Потом Джон вспомнил рассказы кузины о местных язвах. Порез распух, появились пузыри, плоть распадалась под пальцами. Язва разъедала ногу все дальше. Сейчас Джон мог увидеть, среди красно-черной массы, что-то белое: