Ада, ты только посмотри, как я ушла! Ты такую мишугине видела?! Я же почти до завода доехала! Сижу в трамвае вот так:
расставила ноги, вижу, на меня все смотрят. Когда раньше смотрели меня не удивляло! Слава богу, ты знаешь!.. Но что на меня сейчас смотреть не понимаю! Но гордо так сижу. Ха-ха-ха! Ой, не могу! Хорошо мне одна женщина говорит: «Дама, застегните пальто вы же в одной рубашке»! Представляешь?! Нет, ты рожу мою представляешь?!
Как все смеялись тогда!
А бабушка Анаида качала головой, повязанной низко по лбу приподнятым над ушами платком, и полусердясь-полупечалясь говорила:
Дура, вай-вай-вай! Какая дура моя дочь! А не моя так и я бы смеялась
Ладно, мама, я дура! А ты, конечно, умная! Ада, а ты спроси ее, какая она была умная, когда к любовнику в Тифлис уехала?
Ой, не могу, ты что, Люся?! всплескивает Ада и зыркает глазами на Флору с Норочкой.
Но Флора с Норочкой ничего они и ухом не ведут. Они отсмеялись вместе со взрослыми и теперь заняты своим делом. Вернее, их руки заняты и внимание как бы поглощено больше всего Флоре не хочется, чтобы ее прогнали сейчас, и она изо всех сил делает вид, что ничего нет на свете интереснее игры в «Акулину».
Нет, нет, ты ее спроси! Ну что ты смеешься, мама?!Ада же не знает, какие ты номера выкидывала!
Трясется худенькое тело бабушки Анаиды. Какая она старенькая! Флора, например, никогда сразу не может понять, смеется она или плачет.
Ты представляешь, Ада, у нее уже Артурик был, когда из Тифлиса князь Михвадзе приехал
Уж прямо князь
Да слушай, натуральный князь такой красавец!..
Что ты мне говоришь?! Я что, не знаю грузин?! У них так: корова есть уже князь, баран есть уже князь, не к месту проявляет свой скептицизм Ада. А красавцем, это я не спорю, он мог быть
А я тебе говорю князь! Ты слушай: сама увидишь! Он вокруг нее, как сумасшедший, ходил, да, мама?! Грозил, что застрелится! Потом в Тифлис уехал, сказал: не приедешь покончу с собой!
Молодая была, еще могла жалеть, вступается за себя Люсина мать
Да жалеть! Мужа бросила, Артурика бросила все бросила, к нему в Тифлис уехала! Ха-ха-ха! А что там было! Мама, скажи, мама, что там было?! Люся заливается совсем непонятно к чему.
А что было! Приезжаю, Ада-джан, чтоб только он жить остался, а он, знаешь, где? Он в больнице у него сифилис! от смеха у нее выскакивает на верхнюю губу единственный зуб.
Флора ничего не может понять и не выдерживает:
Бабушка, а что это сифилис?
Замолчи! Развесила уши, дурочка!
Ай, детка, болезнь такая, вроде кори, чтоб он в аду горел!..
Корь детская болезнь. И Флора, и Роальд болели ею. Был страшный жар, и не могли смотреть на свет все было горячим, оранжевым Это и значит гореть в аду?
Бабушка, значит, мы с Рошей тоже в аду горели?
Что ты, деточка, зачем такие слова говорить! Детки безгрешные, их Господь Бог к себе в рай призывает, как моего Артурика
А что это рай, бабушка?
Аде уже некогда, она уже громыхает на кухне кастрюлями и не слышит, о чем беседует старуха с детьми. Она думает о странно долгой жизни, в которую вмещается так много горя и так мало радостей Ада не знает, зачем нужна такая долгая жизнь, может быть, затем, чтобы хватило времени замолить грехи, может быть, в старости приходит к человеку святость, как в детстве?.. «Но нет, легкомысленно думает Ада, мне не надо так долго жить, не дай Бог, не хочу!..»
И Флора в это время думает: «Хорошо бы умереть пока маленькая! Вот бы умереть, и чтобы о тебе все плакали! Долго-долго, как бабушка Анаида о своем Артурике Если до взрослости дожить, обязательно грехи будут, и тогда бог не позовет тебя в рай, а если сейчас умереть, он сразу сделает тебя ангелом, и полетишь к небу такая хорошенькая, в кудряшках, с крылышками, а там у него в раю все голубое и много-много детей есть, и может быть, там сразу встретишь Артурика он, как Роша был, совсем такой же мальчик, и можно подружиться с ним А вдруг, а что если у тебя уже есть грехи, ну, конечно, есть, страшно все-таки» Но сладостное упование уже жило в сердце ее, а воображение уже не могло отказаться от этих бесконечных представлений умирания и счастливого превращения в ангела
Флора сажала закутанную в рваную простыню Норочку на стул в другом конце комнаты, приказывала ей быть Богом и в нужный момент таинственно-загробным голосом сказать: «Лети ко мне, ангел маленький»! Флора сама показывала как; она же, Флора, ложилась на диван умирать, сначала металась по подушке, стонала, приподнималась, хрипела, потом, откинув спутанные волосы, театрально разбрасывала руки и испускала слабый вздох прости И тут раздавался замороженный вялый голос Норочки, но Флоре уже было все равно, она уже вошла в роль и теперь плавно, как в замедленной киносъемке, подымалась с дивана. И сколько угодно народу могло быть в комнате, ей никогда никто не мешал она как будто переставала видеть и слышать, что творится вокруг. Лихорадочный румянец заливал бледное лицо, исступленным блеском зажигался взгляд раскосых глаз и, раскинув прутики рук с растопыренными распухшими пальцами, она неслась навстречу испуганной, замершей Норочке, все больше взвинчивая, заводя себя единственным: «Лечу! Лечу к тебе, Боженька»! И ей казалось, она и точно летит, потом она никогда и никому не рассказывала об этом, но на всю жизнь у нее сохранилась твердая уверенность, что тогда она действительно отрывалась от пола и немного, ну хоть совсем немного, но пролетала над землей
Флора сажала закутанную в рваную простыню Норочку на стул в другом конце комнаты, приказывала ей быть Богом и в нужный момент таинственно-загробным голосом сказать: «Лети ко мне, ангел маленький»! Флора сама показывала как; она же, Флора, ложилась на диван умирать, сначала металась по подушке, стонала, приподнималась, хрипела, потом, откинув спутанные волосы, театрально разбрасывала руки и испускала слабый вздох прости И тут раздавался замороженный вялый голос Норочки, но Флоре уже было все равно, она уже вошла в роль и теперь плавно, как в замедленной киносъемке, подымалась с дивана. И сколько угодно народу могло быть в комнате, ей никогда никто не мешал она как будто переставала видеть и слышать, что творится вокруг. Лихорадочный румянец заливал бледное лицо, исступленным блеском зажигался взгляд раскосых глаз и, раскинув прутики рук с растопыренными распухшими пальцами, она неслась навстречу испуганной, замершей Норочке, все больше взвинчивая, заводя себя единственным: «Лечу! Лечу к тебе, Боженька»! И ей казалось, она и точно летит, потом она никогда и никому не рассказывала об этом, но на всю жизнь у нее сохранилась твердая уверенность, что тогда она действительно отрывалась от пола и немного, ну хоть совсем немного, но пролетала над землей
Прекрати, Флора! Перестань! Нельзя так играть, сердилась Ада. Нет никакого Боженьки!
Есть! истошно, горя фанатическим жаром, выкрикивала та.
Глупости! Чушь! топала ногой Ада. Нет никакого Боженьки! Кто тебе сказал?
Есть! Есть! Бабушка Анаида сказала! Мамочка, мамулечка, купи мне крестик, Флора останавливалась, чтобы в сотый раз повторить свою просьбу.
И тут бабушка Анаида, неустанно перебиравшая свои четки, треснувшим, как выпавшая из рук чашка, голосом говорила:
Ада-джан, купи ребенку крестик!
Однажды Ада пошла на барахолку купить себе пальто подешевле и принесла оттуда дочке Залмана Рикинглаза крестик на медной цепочке. Это был не настоящий крестик, а выпиленное откуда-то распятие, на котором мучился худой Христос со смазанным лицом. Флора смотрела на него и не узнавала. Ей были известны совсем другие его черты. Она нашла их на потолке детской комнаты, среди образовавшихся трещин отыскала она профиль, и еще не думая, не подозревая ни о чем, взглядом каждый вечер тянулась к его взору, такому ясному, доброму, куда-то совсем не на нее глядящему, но открыто-призывно
Потом Флора забросит крестик, забудет как она играла с Норочкой, а через двадцать лет, когда отыскивать на помойках старые вещи станет модой, Залман однажды пойдет выбрасывать мусорное ведро и принесет находку серединку от складня, в центре которого будет не хватать кем-то аккуратно выпиленного распятия.
И среди всякого своего заветного хлама Флора отыщет тот самый крестик, и он точно встанет на место Это будет удивительно всей семье, а Ада будет ахать и охать вместе со всеми, но так и не додумается, даже себе самой не признается, что тогда, четверть века назад купила его Флоре только потому, что в душе у нее было точно такое же приготовленное ему место место, где гнездится страх и мольба и благодарность Но почему-то вспомнится ей далекая Астрахань
В ту зиму Роальд много и взахлеб читал. Он научился маленькой хитрости на раскрытую книгу укладывал тетрадь с начатым домашним заданием и двигал ее сначала вниз, открывая строчки на книжной странице, потом снизу вверх так было здорово удобно. Когда Ада входила в комнату, Роальд тут же макал вставочку в чернила. Ада только успевала иногда заметить: «Роша, опять вставочку грыз?» а про книгу ни разу не догадалась. Не имея, как другие мальчики, пристрастия к чтению исключительно про индейцев или только про войну, только про шпионов, Роальд читал все без разбора все, что удавалось выхватить в школьной библиотеке или достать у товарищей. Прежде всего, его увлекал самый процесс чтения отгораживал от реального мира, от всей домашней сутолоки, спасал от бессмысленных вопросов и тягучих приставаний. Стоило ему закрыть книгу и он неминуемо становился участником хода жизни, в которой не было проведено никаких границ между добром и злом, между важным и пустяковым все затертое, обезличенное и сам он, Роальд, в этом всем ничто. И тогда это было единственное, что объединяло прочитанное, независимо ни от каких литературных достоинств, тогда он поражался тому, как все значительно в книгах, все, что говорят друг другу герои, как весомы их взгляды и жесты, как много значат для окружающих не только их поступки, но и интонации: «0н говорил, и в голосе его звучала горечь» да разве чтобы он, Роальд, ни сказал, кто-нибудь из окружающих заметит горечь или сладость в его голосе?! Разве в жизни взгляд, жест, да и сами слова что-нибудь решают в судьбах людей?..