Дети, сказала «графиня» и поманила их пальцем.
Здравствуйте, в один голос, наперед зная, что их сейчас ждет, они вежливо поздоровались.
Вы что, новые жильцы что ли? Что-то в первый раз вижу
Да, мы новые. Но м ы и до войны жили в Ленинграде.
Теперь она должны была сказать: «Ах, какие вы хорошие, какие воспитанные!» Но старуха спросила:
Так вы что же, в каком дворе живете?
В последнем
А-а А что вы здесь гуляете? Гуляли бы в своем дворе.
Вот так, так! Это было неожиданно. Но взрослым нельзя грубить, и Роальд, плотно сжав носки ботинок и ни в коем случае не кладя руку в карман, обстоятельно объяснил:
Мама говорит, что в том дворе нельзя гулять, там помойка. Она велела нам в садик ходить.
Ах, мама! А где ваша мама? Она сейчас на работе.
Так, так А вы в какой же квартире живете?
В восемьдесят девятой.
Это по четырнадцатой лестнице?
Да. А почему вы спрашиваете?
Потому, мальчик, что я зайду к вашей маме. Мне с ней поговорить надо
И старуха встала. Но внезапное предчувствие беды охватило детей так сильно, как только дети и старики могут угадывать неотвратимое.
Но ведь нам же мама сама велела в садик идти! Почему вы Нет, девочка, что ты, глупости какие! Я совсем не за тем. Я только зайду спросить, не продаст ли мама вашу кошку
Если бы она закричала: «Нет, паршивцы, вы не смеете гулять в моем саду!», затопала бы на них ногами, отодрала бы за уши все это только в страшном сне могло бы присниться, и все-таки не было таким потрясающим кошмаром! Беспрестанно дергающая за веревку Мурка в течение всего разговора как бы вообще не была в поле зрения зловещей старухи. Прозрачные, обозначенные только черной подводкой глаза и не глядели на нее. И вообще, купить кошку их кошку! Нет, это невозможно! Это была угроза больше той, перед которой можно отступить, заплакать, проявить слабость. И сдерживая охватившую их дрожь, дети вступили в борьбу. Флора подхватила Мурку на руки, а Роальд, весь напрягшийся, даже приподнявшийся на цыпочки, будто подросший мгновенно, сказал:
Эта кошка не продается. Пожалуйста, не ходите к нам! Мама не продаст
Продаст, продаст. Еще как продаст! Сейчас время голодное. А вас кормить надо вон какие тощие. Дам ей пару килограмм пшена и, как миленькая продаст
И старуха уже шла от скамейки, на ходу договаривая: «А надо будет, и маслица дам» Ужас! Кошмар! Пшено! Маслице! Что делать? «Когда животное в доме, его надо кормить, а если нечем кормить, так незачем и держать!» вот они эти слова, вот залог неотвратимого предательства Ады! Все кружилось у них в головах. Бешено бились сердца! В четыре руки держали они Мурку, не в силах оторваться от нее. Слезы уже текли по лицу Флоры и, глотая их, она клялась:
Я никогда не буду есть эту кашу! Я умру лучше! Роша-а! Я ни-ког-да-а-а-
Она не продаст. Она не продаст! твердил Роальд. Если она это сделает, мы убежим! Вот! Возьмем Мурку и убежим!
А она без нас
А мы, давай, будем прятать ее
Нет, она не продаст, Роша. Пойдем домой, может, она пришла уже!
Так бестолково строя всякие планы, каждую минуту твердя: «Она не продаст!», потому что только это вселяло в них силы, Флора и Роальд, уже не решаясь идти дворами, не отрывая рук от прямо-таки озверевшей кошки, на заплетающихся ногах двинулись в черноту длинной арки, соединяющей их двор с садиком. Прежде они боялись ходить этим путем, но сейчас так враждебен показался им весь мир, что пустая тьма извивающейся арки уже не могла их устрашить. А перед глазами плыло лицо матери и, странное дело, это лицо было только добрым, оно обещало защиту, но сомнения грызли душу и боролись с призраком доброты
Нет, Ады еще не было дома. Им было ведено гулять до ее возвращения, а когда она придет точно неизвестно. Они не могли больше ничего: ни гулять, ни стремиться в другие пределы, ни стоять на месте, ни разговаривать друг с другом. Кошке вконец надоело сидеть на руках у Флоры и, внюхиваясь в сладковатый запах помойки, она отчаянно мяукала и царапалась.
Ну, чего, чего ты, дура какая-то, последними словами честила ее Флора, сиди, говорят тебе, не понимаешь что ли?
А Роальд, уставясь в одно ему ведомое, беззвучно шевелил губами, сжимая кулаки, ссутулившись, подогнув коленки, выхаживал взад-вперед; и если бы мог увидеть его сейчас Залман, он поразился бы тому, как похож на него его непохожий сын.
Наконец-то Ада, уставшая, раздраженная это можно было увидеть еще издали, с трудом таща сумку, полную пряжи для сетей, показалась в проеме между дворами. И тут все, что было пережито детьми, взорвалось, ринулось навстречу ей потоком слез, бессвязных криков, мольбы и ужаса.
Мамочка! Ты не продашь?
Милая мамочка, не надо, мы не будем больше!..
Скажи, ну, скажи, что нет!
Что-что-что? Что такое? Что вы сделали? испуганно и еще более раздраженно зачтокала Ада, сумку возьми, Роальд, не видишь что ли? О, боже мой, что случилось, что? Говорите толком
Мамочка! и торопливо, перебивая друг друга взахлеб, они начали, но с другого конца, далеко от сути. Она такая противная, вот ты увидишь, она такая противная, такая страшная
Ада задыхалась, останавливалась на каждом этаже, и все-таки они добрались до верха, и к этому времени она поняла, в чем дело. Флора и Роальд тоже выдохлись что-то похожее на апатию было в их наступившей теперь немоте так преступник, долго отпиравшийся от своей вины, вдруг признается во всем, и вдруг полное безразличие к приговору Ада молча открыла дверь. Устало вошла она в квартиру. Думая о чем-то своем, молча опустилась на табуретку. Глядела куда-то в одну точку и что-то думала. Мурка наконец-то вырвалась от Флоры и девочка, вяло опустив руки, стояла возле матери. И вдруг Ада притянула ее к себе, уткнулась головой в ее маленькую теплоту и заплакала. И слышно было, как плача, она шепчет: Нет, дети, я не продам вашу кошку, никогда не продам, милые мои, я не продам
Виктория Беломлинская и ее мама Ганна Агаронова
Перевернутый мир
Ада, милая Ада, ты помнишь Астрахань? Ну хоть как-нибудь? Хоть смутно? Пусть стерлись в памяти названия улиц да многих имен уже не вспомнить, но лица-то лица так и стоят перед глазами, да еще эти толпы беженцев на пристани, на вокзальной площади то ли бедный, то ли шалый табор раскинулся, расточая под открытое небо свой страх, свою скорбь, на земной пыли разложив одеяльца детские, ночные горшки и скудную снедь Их бездомному множеству какой-то особый трагизм придавала бывшая элегантность одежд почему-то в большинстве из Польши были беженцы и рьяная готовность все обменять на все: на хлеб, на ночлег под крышей, на билет куда угодно, только бы отсюда, на помощь врача, на лекарство Платья, шубы, кастрюли, одеяла, пледы, кольца, браслеты, ночные сорочки
У Ады ничего не было, и все-таки она умудрилась особняком, сторонкой обойти распластанную под ногами судьбу, двух страшных вещей избежав: дезкамеру, где мужчины и женщины, не стесняясь своей наготы, смывали вшей, и ночлега под открытым небом. В дезкамеру тянулась длинная очередь, медленно, словно специально отпуская людям время потерять стыд зато каждый попавший в барак получал со своей пропахшей хлоркой скомканной одеждой разрешение на проживание в городе или выезд из него. Заняв очередь, Ада долго кружила вокруг барака, пока не поняла, в какую дверь ей надо протиснуться в ту именно, откуда выходили помятые, распаренные люди, зажав в руке заветную справку. Когда выпускалась очередная партия, Ада, еще не зная, что будет дальше, нырнула против течения. В ту же секунду поняла, что спасена.
Тэбэ что нада? Всэ оттуда ыдут, а тэбэ здес нада?! Особэнный, да?! из-за стола выкатил на нее горячие угли глаз маленький седой армянин.
Ее узумем кес арчмем на полузабытом языке начала Ада и не ошиблась
Ээ! зачем только тебя по свету носит?! ворчал он, выписывая ей справку. Не могла дома жить, армянского мужа иметь?! Плохо тебе было, да?! Скажи спасибо, что я еще к армянской женщине уважение имею
Шноракалем кес, шноракалем кес!.. раз десять сказала ему Ада, пряча справку в сумочку. Потом, крепко сжав ручки детей, шла она от дома к дому, стучалась, звонила, за всю жизнь так жалостно не молила, как тогда, а получив отказ, шла дальше Все, кто мог, кто хотел, уже пустили к себе, сами теперь ютились кое-как. В одном доме о два крыльца Аде сказали, что у них полно, а вот у Матрены Харитоновны с месяц как мать померла: «Стучитесь к ней, может пустит»
Ада с порога учуяла монашечью опрятность и одинокую хозяйскую заботливость. Однако уговорить не смогла.
Евреев не пущу, сказала ей пожилая женщина, вся подштопанная, подлатанная, на все пуговки застегнутая, с мягким добрым лицом и жестким голосом.