Но я помню не это: для меня больница навсегда, наверное, останется тусклым местом, в котором слух максимально настроен на разговоры за стенами, где ты ждешь, будто за судебными решетками, а на казнь поведут не тебя. Я часами ожидал так на скрипучей лавочке маму, которую принимал психиатр с некрасивой фамилией; он заводил её в кабинет, крепко держа за руку, словно она не могла идти меня это всегда раздражало.
Мы посещаем его раз в три месяца, и ближайший приём через пару недель. Тот центр, в который мы ходим, изнутри темно-зеленый, так что здесь мне намного комфортней. Я смотрю на людей у них просто что-то внутри болит, это выведут, удалят или заклеят, и всё. Куда хуже, когда на тебе ни царапины, но ты всё равно ходишь к врачам годами, и значит, что ты больной.
Сворачиваю мысли о маме и поворачиваюсь Бэкхен внимательно рассматривает в руке пакет с кровью и говорит, будто и не мне:
Удивительное место, правда? Только здесь столь большое скопление одновременно ненависти, боли, страха и любви.
Где же здесь ненависть? спрашиваю я его, подтягивая под себя ноги, чтобы проехала капельница.
Взгляни на очереди, говорит Бэкхен, кивая в сторону заполненного крыла, там люди друг друга ненавидят, они все хотят вперед, хотят помощи для себя, лишь для себя, побыстрее, возносят в значимость только свои проблемы; это очередное доказательство нашего природного эгоизма.
Я с ним как всегда соглашаюсь молчанием и прошу вернуть пакет туда, откуда взял.
Тебе она ни к чему, говорю я парню, сам выкачаешь из других столько, сколько захочешь.
Бэкхен глухо смеется и пихает меня в плечо, показывая, что вышла девушка в халате и готова меня принять.
Я его с собой не зову, и можно ли это вообще не знаю, но Бэкхен заходит со мной и даже сидит рядом, провожая глазами темную струйку вверх по трубке.
Вы его брат? спрашивает нас медсестра и прежде, чем он успеет открыть свой рот, я ей отвечаю:
Да, сдаю кровь для него, а то взгляните,, я поворачиваюсь к Бэкхену, совсем безжизненно выглядит.
Вы очень похожи, удовлетворенная ответом, улыбается девушка, и Бэкхен подмечает:
И, знаете, не только внешне.
Она уходит, и мне хочется вместе с ней, или попросить вывести его отсюда; чтобы не видеть, попросту закрываю глаза и воображаю, чем меня накормят после сдачи. Лишь бы не завтраком из столовой.
Когда мы уже собирались уходить, Бэкхен на минуту притормозил у каталки с закрытым телом я его не одергивал, совершенно не ожидая, что он соберется делать, но, если честно, даже не удивился: парень отбросил простыню, безучастно посмотрел на лежащего мужчину и закрыл его глаза этого почему-то еще не сделали.
Ты ведь не веришь в приметы, подмечает Чондэ, когда мы продолжаем путь по белому тоннелю.
Просто когда смотришь в глаза мертвеца, они словно спрашивают: «по-прежнему веришь в бессмертие»?
Уже на улице не без помощи свежего воздуха и с расслабленными плечами, пока Чондэ высматривает на дороге приближение электрички, я говорю Бэкхену:
Ты же и сам знаешь, что не вечен. И я знаю. Никакого бессмертия.
Тот глядит на меня своими черными глазами, и мне снова становится плохо.
В теории да, отвечает Бэкхен, рассудком мы это осознаем, но разумом Невозможно представить, что однажды не будет ничего, даже мысли в голове. В ней мы навеки вечные.
Может, и не нужно представлять? спрашиваю я его, обычно не встающий на оптимистичные стороны. Нет никакого смысла моделировать чувство полного исчезновения.
Бэкхен вздыхает, и наш подсознательный контакт разрывает оклик Чондэ с остановки; он ступает на первую ступень вниз и говорит мне уже за своим плечом:
Я просто хотел убедиться, что там старый человек.
По дороге домой я упорно пытаюсь расслышать рэп-партию Вунга Ли в наушниках, но мешает неистовый рёв машин за мутным стеклом и сами пассажиры. На первых местах, кажется, у кого-то астма, а сзади рыдает женщина с букетом подсолнухов.
Пожалуй, мама опять начнёт паниковать и всхлипывать, у неё покраснеют глаза, когда я приду и скажу, что не голоден даже если объясню про больницу, она всё равно расстроится.
В эту ночь, часа в три, как раз, когда я ложусь спать, за стеной орёт ребенок, и мне хочется с ним в унисон. Эти соседи вернулись не так давно из какой-то поездки, и их чадо вопит каждый день. Подозреваю, они тоже думают, что он больной.
Бэкхен ведет меня с собой по торговым центрам в самый жаркий недельный день, а на нас обоих для полного траура не хватает лишь черных мантий. Не уговариваю его на мороженое, но бутылку воды покупаю.
Он заводит меня в магазин восточной культуры и идёт прямиком к месту с холодным оружием; здесь в открытых коробках лежат кинжалы, поблескивают ножи и статно стоят катаны. Я смотрю, как тени лезвий играют у Бэкхена на щеках и спрашиваю:
Чем они так тебя влекут?
Парень отставляет подальше табличку с надписью «не прикасаться», чтобы получше прощупать рукоятку небольшого танто.
Они же такие прекрасные. Холодное оружие не последнее по важности звено в сплетении истории. Люди верили в его внутреннюю силу, связывали с ним душу, отдавали за него жизни и защищали их с его помощью. Разве в каждой вещи можно найти столько величия?
Я поднимаю сверкающий серебром айкути и подставляю Бэкхену к горлу, который не меняется в лице, лишь пару раз взмахивает ресницами.
А сейчас ты тоже бессмертен? спрашиваю его, усмехаясь, и чувствую, как под лезвием натягивается тонкая кожа. Внутри полосует.
Каково это ощущение, произносит он, знающий, что я почувствовал, власти, жизни под своими пальцами? Его, наверное, и вкушают убийцы в своих грехах. Нравится?