Новая надпись была странная. Она располагалась выше «Андрюжки» и была не нацарапана, а сделана красной краской, чётко, будто через трафарет. Надпись гласила: «Смерть полицаям и фюреру!»
Я подумал, что это местные пацаны играют в войну, как мы когда-то. Странно, конечно. Ведь у ребят давно были другие увлечения. Про вторую мировую уже мало кто вспоминал.
Войдя в парк, я оказался на знакомой липовой аллее. Солнце туда почти не пробивалось, так как кроны деревьев почти смыкались над нешироким тротуаром. Вдоль тротуара по обе стороны тянулись между стволов лип аккуратно подстриженные кусты кизильника и стояли парковые скамейки, выкрашенные в разные цвета. Кое-где на скамейках сидели пожилые люди. Одни сидели просто так, другие читали газеты или просто разговаривали друг с другом. В общем, всё как обычно в это время дня.
Я перешёл на другую сторону аллеи и углубился в заросли из кустов жёлтой акации. Ох уж эти заросли. Когда-то, очень давно, таких диких зарослей там не было. Кусты акации были посажены по бокам асфальтированной дорожки, ведущей к озеру. Но нашлись люди в администрации района, которые «проявили инициативу». Видимо, не просто так, а чтобы «подзаработать». В общем, перепланировка изрядно изуродовала парк, а про ту дорожку вообще забыли. Со временем разросшаяся акация почти полностью закрыла проход.
Итак, я стал продираться сквозь кусты. Вообще, ходить там было неудобно, потому что от дорожки там остались лишь растрескавшиеся, покрытые многолетним слоем из опавших листьев, пыльного цвета асфальтовые островки. Сквозь эти островки, сквозь почерневшие от времени опавшие листья местами пробивалась чахлая трава. Под ноги постоянно попадались колдобины, обломанные ветки и вообще всякий хлам. Несмотря на это, я всегда ходил на трамвайную остановку и обратно только этим, коротким путём.
Я пролез сквозь заросли акации и вышел к озеру. Ну «озеро» это слишком громко сказано. На самом деле это искусственный водоём размером пятьдесят на пятьдесят метров, но все жители района называли этот водоём озером.
Оказавшись около озера, я буквально остолбенел. Очередная чертовщина. До меня окончательно дошла нереальность ситуации. Первое, что бросилось в глаза, это стоящие на двух постаментах скульптуры оленей. Их не могло там быть, потому что их сломали лет двадцать назад. Хотя нет, не двадцать, а двадцать четыре. В том году я как раз пошёл в первый класс. Конечно, могли этих оленей снова поставить, но тогда они не выглядели бы такими обшарпанными. Главное, ещё утром, когда я шёл на работу, этих скульптур там не было.
Но это было ещё не всё. На озере посреди водной глади возвышался постамент, на котором была установлена скульптура спортсменки с веслом. А ведь ту скульптуру сломали ещё раньше. Впечатление было такое, что я попал в прошлое на двадцать с лишним лет назад.
Но нет, это только парк был парком из прошлого. А как быть с Майским проспектом? Он что, из будущего? Да и в парке не всё было из прошлого. Скорее, парк был из настоящего с элементами прошлого.
Почему-то только теперь меня по-настоящему охватила тревога. Я почуял неладное, даже страшное. Я бегом бросился к восточному выходу из парка. Вот аттракционы, они все на своих местах. Абсолютно все: и карусели; и колесо обозрения, называемое в народе чёртовым колесом; и всё остальное. Там, как и всегда летом, было весело и многолюдно. Скамеечки вдоль аллеи, летний кинотеатр «Родина» всё на своих местах. Но когда я подошёл в парковой калитке, я понял, что дело дрянь.
Итак, парковая калитка каменная арка высотой метра три. Ставни из железных прутьев с фигурными завитушками. Но улицы Студёной за калиткой не было. Там, за калиткой, я увидел пустырь, заросший полынью, крапивой и низкими кустами неизвестного мне названия. В траве валялись обломки досок, поржавевший железный хлам, кучи битого кирпича в общем, всякий мусор.
За пустырём, метров через сто, среди зарослей из лопухов стоял полуразвалившийся щелястый забор из старых почерневших досок. За забором неказистые, потемневшие от времени, бревенчатые избы с драночными крышами7.
Это была катастрофа. Я почувствовал себя одиноким, заброшенным в чуждый мне мир. Этим чуждым для меня миром был окружён единственный родной и знакомый с детства уголок наш парк, в котором почему-то перемешалось настоящее и прошлое. Это было непонятно и страшно.
Это была катастрофа. Я почувствовал себя одиноким, заброшенным в чуждый мне мир. Этим чуждым для меня миром был окружён единственный родной и знакомый с детства уголок наш парк, в котором почему-то перемешалось настоящее и прошлое. Это было непонятно и страшно.
Страшно? Нет, страха уже не было. Просто что-то оборвалось внутри и не осталось ничего, кроме чувства одинокости и смирения с судьбой. Я не знал, что мне теперь делать, куда идти, к кому обратиться за помощью. Не знаю, почему у меня не возникла мысль обратиться за помощью в полицию. Впрочем, как оказалось, хорошо, что не возникла.
Я вернулся в парк и опустился на скамейку напротив чёртова колеса. Я сидел там, тупо наблюдая за происходящим вокруг. Впрочем, мне уже было наплевать на всё, что там происходило. Оно просто происходило, а я просто равнодушно, со смертной тоской, созерцал это.
Я безвольно сидел на скамейке, а время шло, и мне ужасно хотелось есть. Я ведь в тот день успел только позавтракать, да и то наспех. Я вспомнил, что около летнего кинотеатра находится павильон кафе. Я взглянул на часы. Было одиннадцать минут восьмого. Надо же, прошёл уже почти весь день. Но ничего, кафе работало до десяти вечера. Значит, время ещё было.
Я поднялся со скамейки и пошёл к кинотеатру. В голове крутилась мысль: «Вдруг там нет никакого кафе? Ведь исчезла же бесследно улица, на которой я живу Нет, уже не живу, а жил». Но кафе оказалось на месте.
Я зашёл в павильон и встал в очередь. Хотя назвать это очередью было трудно. Кроме меня там была пожилая дама с двумя малышками наверное, с внучками и средних лет мужчина. Я выбрал блюда, дождался своей очереди и подал продавщице деньги пятисотрублёвую купюру, которую брал на обед. Продавщица взяла пятисотку, повертела её в руках, рассматривая со всех сторон, и орёт:
Это что такое?! Что ты мне суёшь?!
Деньги, отвечаю, пятьсот рублей.
Какие деньги?! Нахал! Забирай свой фантик и топай отсюда, пока полицаев не позвала!
Реакция продавщицы меня озадачила: «Что не так? Обычная пятисотка. Вчера только снял в банкомате». Я не стал испытывать судьбу: «Чёрт её знает. Позовет ещё полицаев. Почему она так их называет? Полицаями. Полицейским тоже что-нибудь не понравится А может, хотя бы полицейские мне помогут? Признаюсь, что сошёл с ума, назову адрес Нет, не надо, а то чёрт знает, что подумают и куда отведут». Я сунул пятисотку в карман и вышел из павильона.
Вернувшись к скамейке около чёртова колеса, я посмотрел на часы. Время подходило к восьми вечера. У меня появилась последняя надежда. Дело в том, что в это время в парке всегда прогуливаются три дамы из нашего дома: Наталья Антоновна, Марина Александровна, и Зинаида Викторовна. Я решил, дождаться их и попросить, чтобы они проводили меня, сошедшего с ума, домой. Я сел на скамейку и стал ждать, когда они появятся.
Время шло, но вокруг были только незнакомые лица. Было уже полдесятого, когда мимо меня пробежала стайка мальчишек лет десяти-двенадцати загорелые, в летних шортах, в майках, в футболках. Один из них обернулся и, остановившись на миг, взглянул на меня. Я заметил в его глазах немалое удивление, а меня словно обожгло этим взглядом. Бывает же такое нереальное сходство!
Взглянув на меня, мальчишка повернулся и побежал дальше. Он догнал друзей и скрылся с ними за павильоном летнего кинотеатра. Через пару минут туда же пробежали человек десять, как я тогда подумал, полицейских. Мне, правда, показалось, что у них что-то не так с формой: то ли покрой не тот, то ли что-то ещё, чего я не понял. Подумал, что в очередной раз ввели какие-то новшества в полицейское обмундирование.
Вообще-то, меня в тот момент мало волновало обмундирование полицейских. Тем более, что это могло и показаться. Куда больше меня взволновал тот мальчишка. Если бы я увидел его лет двадцать или больше назад, я подумал бы что это он, Колька. Те же черты лица: высокий лоб, прямой нос, круглый подбородок. До боли знакомый взгляд карих глаз, Такие же, как у Кольки, тёмные волосы.
«Сколько же времени прошло после той трагедии? Ага, мы заканчивали четвёртый класс, значит, мне было одиннадцать лет. То есть прошло уже двадцать лет». Вновь всплыли в памяти те далёкие годы, тот пророческий сон и та трагедия.
Глава 2. Пророческий сон
О тех событиях я помнил всё. Даже тот сон, будто пророческий, предупреждающий о беде. Как же порой мне хотелось забыть всё это, выкинуть из головы все тяжёлые воспоминания, но мне это так и не удалось. А вообще-то и хорошо, что не удалось. Ведь забыть это, значит забыть Кольку, предать память о нём.