Люди, шедшие впереди, сопровождали около десяти повозок и телег. На телегах в беспорядке навалены были перины, одеяла, покрывала, шкафы, кровати, бочки, стулья, звериные шкуры и мешки с зерном. Рядом с телегами, скорбно опустив голову, плелись невольники. Руки у всех были закручены за спину, ноги скованы цепями.
У нашего янычара[5] были три телеги и семь невольников. Кроме него шли еще пять янычар в синих шароварах, красных башмаках и белых колпаках, в которые спереди были засунуты костяные ложки. У одного, правда, в колпаке торчала деревянная ложка. Тут же шли и три асаба в меховых шапках и с длинными копьями в руках. На колпаке нашего кривого янычара колыхалось запыленное белое страусовое перо, свисавшее чуть не до середины его спины.
Пока янычар был в лесу, все три его телеги стояли у обочины дороги, пропуская остальных. Турки ехали к себе домой.
Ребятишек и серого коня янычары встретили дружным смехом.
Что они лопочут там по-турецки Гергё невдомек. Но, видно, они говорят о нем, о Вицушке и о коне. Только посмотрят на него и на Вицушку улыбаются. А как взглянут на коня руками машут, точно от мухи отмахиваются.
Турок бросил обоих ребятишек на телегу, прямо на узлы с мягкой рухлядью. Там сидела толстощекая девушка-невольница, ноги у нее были скованы цепями. Ей турок и поручил детей. Затем один из янычар развязал грязный мешок и вытащил из него всякую детскую одежонку. Тут и юбчонка, и сермяга, и безрукавка с плоскими медными пуговицами, и шапка, и шляпа, и маленькие сапожки. Турок отобрал две рубашонки, маленькую сермягу и швырнул их на телегу.
Одень ребят! приказал девушке одноглазый.
Девушке-крестьянке на вид лет семнадцать. Одевая ребятишек, она целовала, обнимала их. На глазах у нее были слезы.
Как зовут тебя, ангелочек мой?
Вицушка.
А тебя, душенька?
Гергё.
Не плачьте, милые, я буду с вами.
Домой хочу, проговорил Гергё сквозь слезы.
И я тоже домой всхлипывая, залепетала Вицушка.
Дети прижались к девушке. Вица прильнула к ее груди. Гергё притулился сбоку. Девушка обхватила их обеими руками, целовала, гладила раскрасневшиеся и мокрые от слез личики.
2Деревенские собаки, сердито тявкая, наскакивают на седобородого, длинноволосого паломника. Не размахивай он своим высоким посохом с крестом наверху, они, верно, стащили бы с него и сутану.
Сперва паломник шел посреди дороги, но, увидев, что злых лохматых собак становится все больше и больше, отступил к плетню и, размахивая палкой, остановился в ожидании авось кто-нибудь да освободит его из-под осады.
Но всех, кто выскочил на громкий лай, привлекло другое: по деревне мчались венгерские витязи. Их было пять человек. Впереди скакал белокурый богатырь в красном плаще. На шапке у него журавлиное перо, поперек седла лежит ружье. Из-под легкого вишневого камзола поблескивает кольчуга. Вслед за ним мчатся четверо витязей. Въехав в деревню, они оглядываются по сторонам, точно каждый домик здесь им в диковинку.
У ворот господского дома, примостившись на камне, дремлет старик крестьянин, сжимая в руке пику. Пробудившись от конского топота, он поспешно распахивает ворота, и всадники, проскакав по мосту, въезжают во двор
Цецеи сидит в тени амбара, съежившись, точно старый орел. Тут же несколько его крепостных крестьян стригут овец. В руках у них ножницы, но у пояса висят сабли. Так жили в Венгрии в те времена.
Заметив витязей, Цецеи встает и, ковыляя, идет им навстречу. Походка у старого барина чудная: одна нога не сгибается в колене, другая в щиколотке. Да и как им сгибаться, раз обе они деревянные! Нет у старика и одной руки рукав полотняного камзола болтается. Лицо Цецеи заросло седой бородой, седые волосы спадают до плеч.
Витязь с журавлиным пером на шапке соскочил с коня. Бросив повод солдату, он поспешно подошел к Цецеи и, щелкнув каблуками, представился:
Иштван Добо.
Добо рослый ширококостный мужчина. Рот у него большой, губы тонкие, волевые, и кажется, будто Добо, словно горячий конь, всегда грызет невидимые удила. Властные серые глаза смотрят пристально. Каждое движение его исполнено силы, а походка упругая, точно у Добо стальные мышцы ног.
Цецеи спрятал руку за спину.
Ты у кого служишь? Глаза старика горят, как угли.
Сейчас у Балинта Тёрёка, ответил Добо.
Стало быть, ты приверженец Фердинанда? Что ж, добро пожаловать, сынок! И Цецеи протянул руку Добо, успев окинуть быстрым взглядом и его жеребца и его саблю. Из каких же ты, Добо?
Из рускайских, отец.
С Палоцаями состоишь в родстве?
Да.
Выходит, ты из Верхней Венгрии? Как же ты сюда попал? Каким ветром вас сюда занесло?
Мы, отец, едем из Палоты.
Из замка Морэ?[6]
Теперь он уже не замок Морэ.
А чей же?
Ничей. Да и не замок это теперь, а просто груда камней.
Вы разрушили его?
До основания.
Слава богу!.. Да ты, братец, зайди сюда, в холодок, на террасу Эй, мать, встречай гостя! И Цецеи снова кинул взгляд на Добо. Разрушили, говоришь?
Маленькая полная женщина суетилась на террасе: вместе со служанкой ставила стол в тень. Тем временем другая служанка отпирала дверцу погреба.
Пишта Добо родич Палоцаев, представил Цецеи гостя своей супруге. А солдатам поставьте вина и закуски.
Добо вытащил из камзола красный носовой платок, утер лицо.
Прежде чем присесть, отец, сказал он, испытующе глядя в лицо Цецеи, я обязан спросить, нет ли здесь Морэ. Я ведь его ищу.
Здесь? Морэ? Да чтоб глаза мои не видели его, разве только когда он на виселице будет болтаться!
Добо продолжал вытирать лицо и шею:
Стало быть, мы сбились со следу. А водицы у вас не найдется?
Погоди, сейчас вино принесут.
Я, отец, как пить захочу, всегда воду пью.
Добо взял большой пузатый жбан, поднес к губам, а утолив жажду, шумно вздохнул и сказал:
Отец, а вы позволите передохнуть у вас до вечера?
Какое там «до вечера»! Тоже выдумал! Я тебя несколько дней не отпущу!
Благодарю вас, но сейчас не Масленица. Ночь я не спал, а вечером отправимся дальше. Однако кольчугу я бы скинул. Хотя она из дырок сшита, а все же жарко в ней в такую пору.
Пока Добо снимал в комнате доспехи, во дворе показался паломник.
Да ты никак от монаха явился! сказал Цецеи, глядя на него с удивлением, и глаза его снова загорелись, точно угли.
От монаха. Паломник улыбнулся. А откуда вы изволите знать?
По бороде твоей вижу: вся побелела от дорожной пыли.
Верно.
Потому и догадался, что ты издалека пришел.
И то верно.
А мне из дальних краев передать привет некому, кроме настоятеля Шайоладского братства нищенствующих монахов. Порази его стрела Господня, он мне родня.
Да ведь он, ваша милость, давно уже не настоятель, а духовник короля.
И это я знаю, чтоб он сгорел вместе со своим хозяином! Как тебя зовут?
Имре Варшани.
Сколько тебе лет?
Тридцать.
Ну, поглядим, какую ты весть принес!
Паломник сел на землю и принялся отпарывать подкладку сутаны.
Ох, и жарища в ваших краях! весело проговорил он. А турок сколько! Ну точно мух
И этим мы обязаны монаху да твоему королю. Куда же ты к черту зашил письмо?
Варшани вытащил наконец письмо с маленькой красной печатью и протянул Цецеи
Накормите, напоите этого человека и предоставьте ему ночлег, сказал Цецеи жене и, сломав печать, развернул письмо. От него! произнес он, заглянув в бумажку. Его почерк. Четкий, буквы будто напечатаны, только мелкие очень. Мне все равно не прочесть. Пошлите-ка за попом.
Паломник примостился в тени орехового дерева.
А весть шлет, наверно, хорошую, сказал он добродушно, потому что не понукал меня, торопиться не приказывал. Когда он посылает письмо с большой печатью, я всегда должен спешить. А это с маленькой печатью стало быть, дело не государственное.
И как человек, выполнивший свой долг, он с удовольствием потянул разок из кувшина с вином, который поставили перед ним.
Хозяйка тоже взяла в руки письмо. Оглядела его с одной и с другой стороны, посмотрела на сломанную печать, потом обернулась к паломнику:
А дядюшка Дёрдь[7] здоров?
Служанка принесла хлеб, сыр, и паломник тут начал разыскивать свой складной нож.
Он, сударыня, никогда не болеет.
Пришел и священник, плечистый седобородый старик с львиной головой.
Паломник встал, хотел поцеловать ему руку, но священник попятился:
Ты папист или новой веры?[8]
Старик горстью захватил под самым подбородком свою свисающую на грудь седую бороду.
Я папист, ответил паломник.
Тогда священник протянул ему руку.
Вошли в комнату. Священник остановился у окна и начал читать, переводя на венгерский написанное по-латыни письмо:
«Милый зять»
Голос священника звучал глухо, как у чревовещателя: согласные буквы он проглатывал, так что о них можно было только догадываться. Но люди, привыкшие к нему, понимали, что он говорит.