Так и живем, с готовностью подтвердила она.
Ну-ну, сказал он. Хреново живете. Можно мне закурить?
Кури. Хоть мужиком запахнет.
Она подвинула ему пепельницу в виде лаптя.
Вот именно «запахнет», иронически поддакнул он и хотел добавить, что если в нем что и осталось от мужика, так это запах, но воздержался. Вместо этого спросил: Дом-то кооперативный?
Кооперативный.
Две сестрицы под окном пряли поздно вечерком. Говорит одна сестрица
Мы с ней единоутробные, сказала Таня. Вера, отстраненная от разговора, поставила на стол три дымящихся чашки и, величественно покачивая полным станом, прошествовала в ванну умываться перед сном. Кажется, так, когда от разных отцов?.. Мой умер двадцати восьми лет. На целину ездил. Они ведь там в палатках жили, простудился. Завтра годовщина, собираемся съездить на кладбище.
Рано вставать? Ему захотелось погладить по мальчишеским вихрам эту любительницу абсента, преданно таращившую на него карие похмельные глаза.
В семь часов.
Мы тебе на кухне постелем, не возражаешь? язвительно и задорно сказала Вера, выходя из ванны, умытая, краснощекая и молодая; под ее злорадным взглядом пожилая Таня покаянно опустила ресницы. Здесь, правда, здорово поддувает из окна
Я могу и на коврике у порога, сказал он.
Ты чем-то недоволен? Вера подсела к ним. Теперь он сидел во главе стола, они по бокам, друг против друга (в оппозиции). Слегка опустив голову, он пощипывал волоски на запястье. Он и не глядя чувствовал, что они смотрят на него: до чего простой, худой и умный парень, все-то он понимает, будто сто лет знакомы. Он задумчиво, как актер перед ответственной репликой, повертел красивую английскую сигаретницу Веры (Таня не курила) и сказал:
Я всем доволен. Пользуюсь вниманием двух очаровательных женщин, чего же еще?
Ты кактусы поливала? спросила Вера, торопливо разрушая наступившую паузу.
Нет, ответила Таня.
Пойду полью, сказала Вера, царственно отодвигая недопитую чашку.
Еще не удалилась ее жертвенная спина, а он, торопясь восстановить нарушенную доверительную близость, предложил раскрытую ладонь и Таня мягко и признательно опустила сверху свою, легкую, теплую, бедную, и заговорила, а он, закрыв глаза, явственно увидел в католическом полумраке исповедальни под стрельчатым окном себя в плаще и капюшоне и робкую из-под молитвенных складок одежды, узкую ладонь прихожанки и ее земные глаза, верующие во искупление:
Я ведь замужем была. Он ничего не любил. Он любил только есть и спать. Придет с работы, поужинает и спать, а утром его не добудишься. Единственный сынок у маменьки. Держали меня вместо кухарки, прачки и домработницы. Один раз, на Новый год: ну, думаю, сегодня мой день. А у меня платье было, с вологодскими кружевами, бальное, и нас друзья приглашали в этот вечер, и надо было ехать А он пришел откуда-то уже поддатый, а его, если выпьет, в сон клонило. Байбак такой, увалень. Ладно, думаю, проспится, еще успеем а он залег и проснулся уже во втором часу. «Таня, говорит, давай ляжем спать: надоело все на свете» Небритый, рожа опухшая, глазки заплыли, смотрит тюленем и так жалобно, умильно. Ох и озлилась я! Господи, что ж это за мужик! Только бы дрыхнуть, ничего не делать и ничем не интересоваться. Только бы куда-нибудь спрятаться и все забыть. Восемь лет такой жизни! Восемь лет утирать эти противные слюни, слушать это брюзжанье: и завтрак невкусный, и тапочки я куда-то засунула. Полгода телевизор стоял сломанный, так и не сумел в мастерскую свезти. Я ему говорю: «Костя, ты можешь хоть что-нибудь сделать?» «И не могу, и не хочу, говорит. И вообще, оставьте меня все в покое» Я бы, может, ему все простила, но детей он не любил. Брезговал. «И так жизнь тяжелая, плюс еще дети» Можешь себе представить, жизнь ему тяжелая была
А тебе все равно надо было родить. Привык бы.
Ты так считаешь?
Конечно. Я думаю, вы друг друга не поняли. Просто, понимаешь, нормальна та семья, где жена не навязывает мужу женских представлений о счастье, и наоборот. Конечно, если бы он не был слабаком и меньше нуждался в твоей опеке, он и с ребенком бы быстро поладил. А он, вероятно, только тобой и жил, спасался. Значит, говоришь, матушка подрезала ему крылья? Он чем занимался-то?
Художник. Да нет, не т а к о й художник, он всякие плакатики рисовал.
Тем более. Значит, у него целый комплекс развился. Не говорил он тебе, например, что-нибудь вроде того, что деятельны только подлецы и мерзавцы, а добро всегда без кулаков?
Точно. А как ты угадал?
Интуиция. Я, может, сам такой был. Во всяком случае, я этот тип людей встречал. Спать их любимое состояние. И чтоб их не тревожили. Помнишь, как Обломов принимал визитеров? «Не подходи, ты с холода», говорил
Вьюнов взял Танину руку, прижал ее к губам, сознавая, что немножко играет, но что этот поцелуй необходим именно сейчас, чтобы ее, разгневанную, против всех мужчин ожесточенную, вернуть к первоначальному задушевному интиму, к легкой обоюдной влюбленности, к надежде, что если не он, то другой если не в тридцать, то в сорок только надо верить, искать, ждать
Воркуете, голуби? Вера вошла с порожней кружкой. А времени два часа, между прочим.
Он тотчас забыл о Тане, встал и ему захотелось виться вокруг Веры, чтобы доказать ей, что она вовсе не на вторых ролях, а вполне равноправна со старшей сестрой, что он и ее понимает и ценит; он даже весьма неловко приобнял ее (а Таня, увидев это, пошла снимать для него матрас с антресолей), но Вера капризно двинула его локтем в бок. И тут он вдруг вспомнил из Гейне: «Стою, как Буриданов друг» расхохотался, хохотнул коротко и нервно, и весь интим разрушился, а Таня уже устилала матрас между алой стенкой и газовой плитой, безыскусно извиняясь, что бледно-розовая, в мелких морщинках простыня не первой свежести. Он понимал, что это отставка, что гордая, своенравная Вера, которой он не зря побаивался и не сумел нейтрализовать, бесцеремонно разрушила его исповеднические чары, и внутренне посмеивался от души над собой, но в этом подтрунивании росло и поднималось желание исследовать этот зеленый остров, впиться, впиявиться здесь, перепутать сестринские узы и причаститься незнакомой, странной жизни двух воинственных женщин.
Мне здесь холодно будет, громко, чуть юродствуя, пожаловался он. Что это за отопительная батарея курам на смех.
Ничего, отрезала Вера. Холодно, зато не оводно.
Как это?
Ну, то есть мухи не кусают.
Кусают! Он капризно топнул ногой. Две большие жирные мухи!
Ты сдачу получил? Вера спрашивала холодно и зло. У таксиста, уточнила она, видя, что он недоумевает.
В передней на трюмо, буркнул он. «Нужна мне ваша сдача»
По-моему, если он возьмет еще двушник, мы не обеднеем, как ты считаешь?
Да ну тебя, Верка! Ты уж скажешь тоже Таня все еще поправляла матрас, тщательнее, чем необходимо, разглаживала.
Если идти через Останкино, в четыре я буду уже дома, сказал он деловито и подумал: «Все равно ты жирная, жирная!»
Спокойной ночи!
Даже в том, с каким сдержанным бешенством Вера прикрыла за собой кухонную дверь, чувствовалось, что она разъярена до предела.
Ну? спросил он надменно, давая понять, что готов одеваться и уходить.
Дуги гну! Зачем ты ее обидел? Она только чуть-чуть меня потолще. Таня смотрела добродушно и укоризненно.
А черт вас разберет! Муж у тебя был ласковое теля, а ты все равно от него сбежала.
Это я, а это она. Думать надо
И вообще, я бы сейчас чего-нибудь кисленького выпил клюквенного морсу, например
Подожди, сейчас приду
Таня скрылась за дверью. Он прильнул лбом к холодному оконному стеклу. «Придурок, ведешь себя как капризный султан в гареме. Ждет, небось, Пенелопа-то твоя, беспокоится, а ты здесь пристал, подумал он. Ничего, пусть. Что, уж мне и попутешествовать нельзя, что ли? Каждый день одно и то же: служба, семья, служба, семья Тридцать лет! Где бы уже достигнуть намеченного и остепениться, а тут еще только начинаешь и конца не видно».
Таня вернулась пасмурная, изнеможенно села на стул, помолчала.
Ну что, утешила? спросил он.
Да ну ее, вечно мне настроение испортит. Теперь уж я оказалась виновата, что ты сюда приехал. Измучилась я с ней, ей-богу.
Великомученица ты моя. Он насмешливо и ласково погладил ее по голове. Эта насмешка и ласка объяснялись тем, что Таня была попроще, побитее жизнью, если можно так выразиться, без претензий, и Вьюнову с ней тоже было легко. Не глумился жалел и чуть-чуть оборонялся от ее бракосочетательных намерений. Ты славная женщина и именно великомученица, но Вот слушай, я расскажу тебе об одном происшествии. Дело было в Древней Греции. Там островов много, и вот на одном острове проживала нимфа, которая любила превращать людей в животных. Однажды пришвартовался к этому острову один мореплаватель, и пока он лазил туда-сюда по скалам, эта нимфа, волшебница эта всю его команду превратила в свиней. Может, я ошибаюсь, но что-то в тебе от нее есть. Что ты сделала с Костей? Ведь ты натуральным образом превратила его в борова, запрезирала и оставила. А на подходе другой, с первого взгляда такой же мягкий, податливый ему только у корытца стоять да хрюкать