Так чего же? глухим голосом спросил он у секретаря.
Ничего-с. А вот все-таки едут. И неизвестно, самодовольно сказал секретарь.
Чего же неизвестно? взволнованно спросил Шубин.
Неизвестно куда пожелают нанести визит-с, ответил секретарь.
А нам-то что? Не ревизоры ведь, наконец, придя в себя облегченно сказал глава.
Господь уберег, Трофим Афанасьич, перекрестился Никифор, свое дело справляем. А только пользу-то можно было б и извлечь. Известно, городу помощь не лишняя будет, лукаво сказал секретарь.
Говори чего удумал.
Мы-то что, своим скудным умом А вот только если с вашего дозволению, начал интересничать Никифор.
Сказывай-сказывай, шельма. Знаю ведь, что об себе в первую очередь думал.
Секретарь выразил своим лицом оскорбленность, отвернулся к окну, выпучив при этом глаза, однако ж через мгновение оживленно ответил:
Рутинное ли дело два миллионщика? И написано ведь с благотворительною целью. Значит одарять будут!
Как это? удивленно спросил Шубин.
Известно как средствами. Другое дело как подгадать к чему у них сердце лежит
Не тяни, сволочь! стукнул по столу Трофим Афанасьич.
В телеграмме сказано, что приедут под личиною театральных артистов, так, стало быть, увлечены театром. Вот и смекайте куды они денежку пожертвуют в первую очередь, уверенно отвечал Никифор.
Да неужто в театр?! выпучил глаза Шубин.
Как пить дать.
Да мы ж там только в прошлом годе ремонт сделали! ахнул городничий. Ведь блестит и сияет все! Новехонькое! Ах, фон Дерксен, ах, подлец, подложил свинью! Друг называется, ах, немчура, удружил! «Выдели Трофочка на ремонт, по-дружески, сыплется все!». Выделил на свою голову, отремонтировал, по доброте душевной. Ну, Генрих, ну, язва! Я тоже хорош не мог годик подождать? Ах, беда, Никифор, как же быть? Небось не дадут? сокрушался Трофим Афанасьич.
Секретарь выжидательно молчал. Шубин делал просящие глаза, словно говоря «Никифушка, выручай! На тебя, миленький вся надежда!». Наконец, секретарь, убедившись, что теперь он хозяин положения и что только от него зависит предстоящее дело, закрыл входную дверь на ключ, сел на стул и начал излагать свою стратегию сурьезным, деловым тоном.
Говорил он долго, городничий его не перебивал, лишь кивал головою, да изредка приговаривал:
Обстряпаем. Продавим.
По истечении получаса, Шубин приказал Никифору никого к себе не пускать, сослаться на годовую отчетность (хотя сдадена она была еще два месяца назад) и в срочном порядке пригласить к себе Генриха фон Дерксена.
Только надобно не показывать виду о том, что знаем, кто они такие есть. У миллионщиков свои причуды. Хотят инкогнито устроим им инкогнито. Обидятся что мы их раскусили и ничего не дадут. Поэтому пущай артистами и остаются, не нужно сюсюкаться с ними. Естественность вот что любят люди искусства! И вот еще что, пригрозил Трофим Афанасьич, чтобы об этой телеграмме ни одна живая душа!
Он не договорил, лишь многозначительно взглянул на Никифора.
Что ж мы не понимаем? обиженно отвечал секретарь, тайны держать мы умеем.
Городничий одобряюще кивнул, не догадываясь что Никифор солгал.
VII
Как уже говорилось, сон наших господ отнюдь не был покойным. Добавим, не был он и долгим и прервался стихийно прямо на рассвете, едва забрезжило над окружавшими город синими вершинами утреннее солнце. Если говорить о причинах сих неудобств, то постельные клопы, что в любой уездной гостинице наравне с постояльцами пребывают на хозяйских правах это бы еще полбеды. Ведь в большинстве подобных заведений для их отпугивания отыщутся свежая пижма, либо багульник или на худой конец метелки сушеной полыни. В конце концов, голодному клопу можно противопоставить ловкое заворачивание в одеяло (включая и голову): пусть тяжело дышится и человек зачастую просыпается поутру с лицом багровым и мокрым от поту, словно после нещадной парилки однако ж это премного лучше, чем беспрестанные, оскорбительные и, чего уж там, весьма болезненные укусы мелкого насекомого, от которых по пробуждении остаются повсюду цепочки зудящих волдырей.
Совсем другое дело укусы душевные, которым ни трав, ни заворачиваний не противупоставишь. И всевозможных букашек, способных вконец испортить сон, здесь куда как предостаточно. Предположим, человека атакуют кровопийцы, имя которым Зависть и Тщеславие. Подавленный талантами, успехами и вящей популярностью условного Кобалевича, условный Станкевич ложится в свою скромную постель и тут спектакль начинается. Станкевичу бы возблагодарить Господа за день минувший да приняться считать овец, готовясь со спокойным сердцем перейти в благодатное царство сна. Ан нет, Станкевич считает другое, а именно достоинства Кобалевича, сделавшегося ему вмиг злейшим врагом. Пересчитав по пяти раз оные достоинства, Станкевич начинает сравнивать их со своими и непременно уходит с этой злосчастной арифметикой в крепкий минус. В воспаленном сознании пришедшего в отчаяние Станкевича явственно проносятся картины, живописующие несомненный успех Кобалевича: внимание барышень (в том числе и кокотки Выпритской), рукоплесканья залов, благосклонность критиков, да и попросту сытая еда и роскошный ночлег. «Всего этого у меня нет! внутренне стенает Станкевич. Всё это не моё, а Кобалевича! Кобалевич насельник вершин, а я не более чем пещерный червь! Притом учились мы вместе и оканчивали один драматический класс. Отчего так? Отчего такая несправедливость?» И эти стенанья в конце концов наносят душе Станкевича такие пробоины, такие муки, что тот не выдерживает, с утробным стоном вскакивает и, наскоро облачившись в платье, выхлестывается из квартиры наружу только для того, чтобы нанять первого попавшегося извозчика и нести во весь опор по пустым ночным улицам, оглашая их постыдными для всякого мужчины завистливыми рыданиями.