Они смотрели на просыпающиеся дома сверху лес и сидящий на лесной скамеечке человек в синей фуражке. Это был его лес, его радость и боль.
Почти сорок лет назад он пришёл сюда мальчишкой. Только отгремела война. Народ восстанавливал разрушенное хозяйство. Отдыхать было некогда и не на что. Дикими и некультурными выглядели тогда морские берега. Один из пляжей Ялты так и назывался "Дикий". Они, ребятишки, любили купаться именно там, среди хаоса упавших в воду камней, где, прижавшись к одному из них, почти сливаясь с ним, затаив дыхание, можно было увидеть осторожно выползающих из моря погреться на солнышке крабов, окунувшись в воду, поохотиться за креветками, понырять за рапанами.
В те времена у берегов Ялты ещё водились в большом количестве бычки, а удачливые рыбаки на простую удочку без особых хитростей и приспособлений могли поймать ставриду, кефаль и даже камбалу. У самого берега среди камней приятно было наблюдать греющихся на песочке под водой стайки султанок, или, как их называли, барабулек.
Человек в синей фуражке, конечно, был лесником. Он тяжело вздохнул, вспоминая барабулек, о которых ныне говорят лишь старожилы, а когда-то её носили по дворам рыбаки, предлагая хозяйкам не только этих красноватых на вид маленьких рыбок, но и огромные шипастые, словно щиты древних рыцарей, плоские туши камбал, толстые тела лобанов, узкие как змеи тельца сарганов, да разную другую морскую живность, которую иная хозяйка и брать боялась, пока тот же рыбак не объяснит дотошно, как чистить это диво, да что делать дальше и не отравишься ли ненароком.
Давно это было. Лес в то время почти везде начинался от моря. Оно то ласково подкатывалось к нему, еле слышно поплёскивая, словно прислушиваясь к тому, о чём шепчутся между собой деревья, то вдруг бушевало и гремело, атакуя мощными ударами крутые берега, слизывая всё, что плохо держится, в свою бездонную кипящую пучину, и тогда лес тоже не оставался спокойным. Вековые дубы, древние, как мир, фисташки, приземистые можжевельники мощным хором выдыхали свой вызов морскому гневу и крепко удерживали землю, на которой росли, могучими корнями, не отдавая ни пяди её всё поглощающей стихии.
Лесник работал всю жизнь в лесу, был его частью, с которой невозможно расстаться, но любил и море. Оно делало его лириком и борцом, оно же бесконечным движением волн вдыхало в него жизнь, как, впрочем, делал и лес, охватывая тело и душу своими таинственными волнами природного бытия.
Выходя в море на вёсельной лодке порыбачить и просто подышать солёным воздухом, лесник становился немного моряком, упивающимся таинством морских глубин, которые необъяснимым волшебным образом вселяли в тело радость от сознания возможности плыть в этой могучей стихии на огромной, в сравнении с ростом человека, высоте от дна, чувствовать себя сильным и счастливым, пока не разъярится море штормом. Но и тут лесник не боялся, так как знал заранее по природным приметам о предстоящем гневе.
Едва появлялся ветерок, а за ним белые барашки на волнах, чуть только завиднелась тёмная полоса на горизонте, сильные привычные ко всему руки сразу начинали поворачивать лодку к берегу, дабы удовольствие приятного покачивания на волнах не сменилось напряжённой борьбой с ними в стремлении преодолеть не только ветер и удары катящейся пенящейся воды о борта, но и возникающего порой течения, как правило противоположного направлению твоего движения.
Правда, иногда хотелось именно поспорить со стихией, померяться силами, и тогда лесник намеренно задерживался в море, чтобы потом с силой врезаться вёслами в совсем осерчавшие волны, не позволяя им опрокинуть смельчака, для чего резко разворачиваться носом на самую большую волну и подлетать на ней кверху, и снова поворачивать к берегу, поглядывая внимательно, не набегает ли сбоку другая, ещё коварнее и больше предыдущей.
Шутки с морем плохи, но зато каким же счастливым ощущал себя лесник, когда с последней волной он удачно буквально вылетал чуть не на полкорпуса лодки на берег, прошипев днищем по песку, и выбрасывал своё тело ногами, обутыми в высокие резиновые сапоги, прямо в убегающие языки волны, чтобы подхватить борт лодки и вместе с подоспевшим помощником тащить её повыше, подальше от кипящего в злобе моря, так и не сумевшего победить в этот раз человека.
Впрочем, такое удовольствие леснику доставалось довольно редко. Работа в лесу отнимала большую часть жизни. Это только туристам, встречающим в лесу неторопливо шагающего человека в синей фуражке, казалось, что работа его в том и заключается, чтобы прогуливаться в своё удовольствие по тропинкам, да отдыхать на солнечных полянках. Мало кому из них известно о напряжённых государственных планах по сбору и сдаче шишек да зелёной массы, расчистке леса от сушняка, посадках новых деревьев, охотой за браконьерами, выискиванием запрещённых петельных капканов, выставляемых на редких уже куниц и барсуков.
Но как ни тяжела была эта физическая работа, и как ни мала была её оплата, лес захватил в себя лесника со всеми его мыслями, переживаниями, надеждами. Здесь он чувствовал себя увереннее, чем в море, хотя в иные минуты, а то и длинные, кажущиеся тогда просто нескончаемыми, часы, когда над кронами деревьев бушевал ураган и лес хрипел, стонал и плакал, сопротивляясь терзающим его во все стороны порывам ветра, в такие периоды жизни леса его хозяин лесник будто попадал снова в бурлящие пенящиеся волны моря, ожидая опасности с любой стороны.
Он был мал, человечек, в этом гигантском беснующемся зелёном мире, где высокие, прежде гордо тянувшиеся к небу, а теперь боровшиеся с напорами ветра сосны, упрямо не хотели сгибаться, но не всегда выдерживали натиск и, горестно крякнув, неожиданно надламывались и роняли на землю свои головы с пышными шевелюрами хвои, тогда как исключительно могучие, казалось никем не могущие быть побеждёнными столетние грабы, вдруг, охая и старчески кряхтя, выворачивались из земли с корнями и падали, ломая на своём пути маленькие тощие кизильники да дикие яблони. А ветер продолжал метаться среди ветвей, обламывая то одну, то другую, носился среди кустов, но уже значительно ослабленный и не могущий тут практически никому повредить. Весь удар на себя принимали деревья, и они побеждали, в конце концов, хоть и с большими потерями.
В такие минуты лесник ничем не мог помочь лесу, который сам спасал его от стихии. Зато потом лечить раны, приводить всё в порядок было делом человека. И он делал с удовольствием это дело, лесник Николай Иванович Шишков. Да, фамилия у него была лесная. И сам он чем-то был похож на кусочек леса. То ли коричневатым загоревшим на солнце лицом, сухим и вытянутым, словно согнутым умелым мастером из коры дерева, изборождённой трещинами морщин, то ли корявыми, привыкшими к напряжённой работе пальцами сухих и жилистых ладоней, напоминающих собой сучки деревьев. Полотняные, выгоревшие от солнца, куртка и брюки напоминали цветом стволы деревьев. Только фуражка своей тёмной синевой несколько меняла впечатление, полевая сумка военного образца, перекинутая через грудь на длинном кожаном ремне, да глаза, теперь внимательно всматривавшиеся куда-то вдаль, оживляли лесную скульптуру.
Отсюда, с лесной скамеечки участка горно-лесного заповедника, что расположен у ущелья Уч-Кош, хорошо просматривается Ялта. Николай Иванович помнит её, какой она была в первые послевоенные годы. Тогда для того, чтобы выбраться из Ялты в лес, они с мальчишками проходили узенькими улочками, вьющимися между старыми татарскими домиками посёлков Дерекой, Аутка или Ай-Василь, вдоль раскидистых деревьев грецкого ореха, шелковицы, граната, японской хурмы, миндаля и других экзотических фруктовых деревьев, плодами которых любили полакомиться ребятишки по пути.
Тогда при подъезде к Ялте дух захватывала изумительная картина морского залива, окруженного горами, у подножия которых стелился зелёный ковёр богатой растительности с кое-где проглядывавшими крышами маленьких домов. Цветение этого изумительного природного ковра можно было наблюдать в любое время года, начиная с января, когда, если зима выдавалась тёплой, в садах и лесу начинал желтеть кизил, появлялись розовые купола миндаля, затем закипали белой пеной сливы, черешни, яблони, выплёскивали свои нежные розовые краски абрикосы, персики и так до самой осени. Ковёр был особенно прекрасен на фоне переливающегося десятками оттенков голубого моря.
Сейчас шёл февраль тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Зима оказалась теплой, и цветение началось, но Ялта не сверкала своей прежней красотой. Перед глазами лесника лежал тот же залив, тот же любимый им город, но вместо зелёного ковра от самого берега моря шёл частокол серых домов, среди которых кое-где проглядывали группки деревьев. Только вдоль улицы Московской, вытянутой как стрела от моря до самых гор вдоль речки Дерекойки, сменившей облик и название, пролегли аллеи тополей, которые в зимнее время года выглядели такими же серыми, как дома.
Однако Николай Иванович обратил свой взор в настоящее время не на Ялту, а на карабкавшихся по горе в его направлении две фигурки молодых людей. Одна из них оказалась парнем, который, несмотря на рюкзак на спине, довольно ловко и без напряжения поднимался, постоянно помогая своей спутнице, то сверху протягивая ей руку, то подталкивая под локоть и пропуская вперёд, когда она цеплялась за ветки кустов, подтаскивая себя на полметра вперёд.