По старой привычке и с тайной надеждой увидеть что-нибудь новое, она зашла в Эрмитаж, нашла там зал Рубенса на втором этаже и долго гуляла по этому залу, медленно переходя от картины к картине. Почему-то именно Рубенс сейчас манил её больше всего. Картины Рубенса она видела даже во сне. Нарисованные удивительно сочными красками мощные мужские и женские тела завораживали ее своей внутренней экспрессией и силой, каким-то жгучим и радостным жизнелюбием. На этот раз она долго простояла перед его «Венерой и Адонисом». Борис однажды сказал, что Людмила очень походит на Венеру с этой картины Рубенса. Она решила рассмотреть Венеру получше, и чем дольше рассматривала тем всё больше убеждалась, что Волнухин был прав. Пышнотелая (кровь с молоком), Венера, действительно чем-то напоминала Людмилу, только волосы на голове у Венеры казались Людмиле непривычно золотистыми. И ещё почему-то смущало копье в руке Адониса. Зачем ему копье в такую минуту? И для чего понадобились художнику тяжеловесные морды собак на переднем плане картины? Что они олицетворяют, о чем говорят? Если это фон то весьма неудачный. Для нужного фона хватило бы, кажется, одного розовощекого амура и пары лебедей.
Из зала Рубенса её потянуло к скульптурным композициям Родена. Когда ещё девочкой она увидела эти скульптуры впервые сердце у неё томительно сладко забылось, а щеки предательски зарделись. Все композиции Родена были о влюблённых, все были выполнены из белого мрамора, до блеска отполированного, и каждая скульптурная композиция была как книга, которую можно листать и листать, подходя с разных сторон к центральной теме. В слитках сплетенных тел угадывалось совершенство. Это была поэма о любви, реальная и романтическая одновременно.
После Родена был зал французских импрессионистов. И это тоже увлекло Людмилу, потому что «Париж в дожде» выглядел почти так же, как Ленинград в дожде, как любой южный город в летнюю пору. Вот только Пикассо, как она ни напрягалась к его картинам, чтобы что-то понять, ничего ей не сказал. Все его серые маски, желтые шахматы, треугольники и ромбы, на сером фоне холста, тушили в ней всякое стремление восторгаться и понимать. Всё в картинах Пикассо казалось ей безжизненным, как бетонная стена.
Из Эрмитажа она вышла на Мойку, остановилась напротив музея Пушкина, облокотилась на мраморный парапет и долго стояла так, наблюдая в воде сонные отражения соседних домов. И ей показалось, что нет ничего на свете дороже спокойствия, тепла и этого вот восторженного созерцания окружающей тебя жизни, куда не вписывается ни теория логического фокуса, ни диалектический материализм. Потому что всё в этом мире просто, как дважды два, и человек может быть счастлив всего лишь тем, что не лишен возможности видеть, слышать и понимать окружающую его жизнь.
Дома она с удовольствием раскрыла том Ивана Бунина и прочитала небольшой рассказ под названием «Благосклонное участие». Удивилась тому, как точно Бунин смог подметить в женщинах столько присущих им черт. Принялась было за «Дело корнета Елагина», но в тёмном коридоре зазвонил телефон, и мать каким-то металлическим голосом глухо позвала её, мелькнув в просвете двери оголенной по локоть рукой.
Твой опять звонит. Говорит, срочно.
Что срочно? переспросила Людмила.
Не знаю, ответила мать.
Людмила взяла тёплую трубку из руки матери и услышала только одно слово: «Приезжай». Сказано это было таким тоном, каким никогда Борис с ней не говорил. И она вынуждена была поехать к нему на съемную квартиру, потеряв всякий интерес к Бунину, готовому обеду и солнечной домашней тишине
Нашла Бориса возле горящего камина, среди бесформенной груды книг, в рубахе, расстегнутой до пояса, мятых брюках и без очков. Он разрезал шпагат на новеньких упаковках книг и бросал эти книги в огонь.
Что ты делаешь? спросила она удивленно, увидев его за этим странным занятием.
Они отказались от моих стихов. От всего тиража, проговорил он обреченно, не поднимая на неё глаз.
Кто они? не поняла Людмила.
Торговые работники. Эта новая мафия. Все мне отказались Я пробовал продавать книги сам. Ставил автографы. Три часа простоял на станции метро Площадь мира И ничего не продал. Ничего! Поэзия сейчас никому не нужна. И это в России, в самой читающей стране! Представь себе.
Но.
Страна торгашей и пьяниц! Мы живем в стране торгашей и пьяниц! зло хрипел Борис.
Может быть, увезти их куда-нибудь в провинцию. Там ещё есть романтики, которые интересуются поэзией, невпопад проговорила Людмила.
Глупости! Не надо себе лгать. Не надо меня успокаивать. Я знал, что стихи сейчас никому не нужны, и всё-таки пробил эту книгу в издательстве. Нашел спонсоров. Договорился с редакцией. Договор заключил. Сейчас все эти деньги нужно возвращать.
В его глазах появились слезы, горький отсвет огня, бушующего в душе.
Брошу всё! Брошу, Людмила! Стану, как все. Буду преподавать. Хватит глупостей. Время иллюзий прошло Моя жена, к сожалению, оказалась права. Она никогда не воспринимала мои увлечения серьёзно. Смотрела на меня с иронией, этак снисходительно. И вот она снова оказалась права. Права, понимаешь. Сейчас на многое можно так смотреть. На всё, что не приносит прибыли сию же минуту.
А если тебе заняться прозой? неожиданно проговорила Людмила.
Он косо взглянул на неё снизу вверх, с глазами полными негодования.
Ты никогда не воспринимала меня серьёзно. Ты только соглашалась. Я чувствовал. Иначе не стала бы предлагать мне такое.
Его правая рука заметно задрожала.
Ты похожа на всех остальных людей. Трезвых и расчетливых. Как ты можешь предлагать мне писать прозу, после того как рухнули все мои надежды, все планы пошли под откос. И это после того, как я чего-то добился.
Камин уже полыхал так сильно, что от него сделалось жарко. На лбу и переносице у Бориса выступили капельки пота, а глаза расширились. Сейчас он чем-то напоминал Людмиле Демона, сидящего между землей и небом с одной из картин Врубеля. Она почувствовала, что ей лучше уйти. Он переживает за свою слабость и поэтому бесится. Одному ему будет легче. Книги из его рук большими белыми птицами летели в камин, махая страницами как крыльями.