Бережно стучали колеса на стыках рельсов, рессоры нового поколения обеспечивали бережность, а все равно вспоминалась байка про колесный стук, будто и впрямь пи эрв квадрате, описывающий окружность, содержал в себе квадрат.
Проводник Саша, вышколенный или сам по себе утонченный, похожий в своей безукоризненно белой рубашке с черным галстуком на стюарда, капитана и наследного принца одновременно, читающий во всякую свободную минуту Опыты Монтеня, постучал: вам ничего не нужно? Мне ничего не было нужно.
Сидя у окна, уставившись в быстро темнеющие за ним виды, боролся я с самим собой, как бывало это в ранней молодости и притупилось с возрастом. Мировая печаль с русской печалью слившись, слипшись воедино, свалились на меня, как тяжелый чемодан сваливается из сетки, и придавили неслабо. Я чувствовал себя Онегиным, Печориным, Рудиным, Обломовым, князем Андреем попеременно и вместе. Прелестные образы русской литературы именно что прельщали, никаким не объяснением, нет, колдовским касанием к глубоко спрятанному, как спрятаны в этой земле руды и алмазы. И этим не кончилось. Этим началось. Век сменился нечувствительно, от Бродского перешло к Солженицыну, а там и до Пелевина с Улицкой рукой подать. Интересно, думал я, отчего в позапрошлом столетии прельстительны образы, а в только что минувшем и во вновь наступившем авторы без образов, то есть безобразные авторы?
Не хозяин я был воображению своему.
Я надвинул на лоб шляпу и закрыл глаза. Пусть сосед, когда появится, думает, что человек задремал. Я снимал свою черную шляпу, лишь выключив освещение и растянувшись на удобной, не в пример стандартным, полутораспальной вагонной полке, которую и полкой язык не поворачивался поименовать из-за сугубой комфортности. Можно бы подумать, что я лыс или кому-то подражаю. Но я не лыс и никому не подражаю. Разрешили бы я бы натянул на голову камуфляжную маску с прорезью для глаз. Кто разрешил? Шутка. Они тут то и знай натягивали. Во всех сериалах, во всех новостных программах. Напротив меня на стене располагалась цифровая панель, я включал ее и поглядывал изредка, как всегда делал, наезжая в Москву. Включал телевизор включало тебя. Но Москва не Россия. Эта поездка отличалась от всего, что происходило раньше. Получив предложение? совет? завет? проехаться по России, я и не подозревал, какой выброс гормонов ждет меня.
Только волей пославшего мя
Вы спите? прозвенел голосок-колокольчик.
Не было нужды открывать глаз, чтоб узнать, кому он принадлежит. Человеку с музыкальным слухом, как у меня, легко определить звучание в оркестре альта или скрипки, валторны или кларнета. Несколько дней пути ознакомили меня со всей вагонной партитурой.
Небольшого росточка, широконькая в плечах, талии и бедрах, она была бы похожа на подростка, если б не значительная грудь, туго натягивавшая не одну трикотажную майку, а и телогрейку с надписью Русский вагон тоже. Еще она напоминала отчасти комод, но это был до чрезвычайности симпатичный комодик.
Я не сплю, Маня.
Тогда откройте глаза.
Зачем? Я вас и так чувствую.
Я хотела с вами посидеть, но если вы
Что если я?
Если вы предпочитаете меня чувствовать, а не видеть
Значит она покинула купе вкупе с оставшимся там Пенкиным.
Я открыл глаза:
Сядьте. Вы покраснели и сейчас убежите, а я хочу того же самого.
Маня была в привычной майке, на ногах привычные белые кроссовки, на щеках вспыхнувший румянец. Он вспыхивал частенько. Ее тонкая свежая кожа была подвержена румянцу, как бывает подвержено ему яблоко, получающее свой цвет непосредственно от солнца. Из всех эпитетов, сочиненных мною про нее про себя, больше всех подходил: солнечная. Аппетитная ямочка на подбородке, губки бантиком, зубки чистый рафинад, короткий прямой нос, неожиданно вздернутый на кончике, высокие скулы, длинная рыжая челка до омутных зеленых глаз, рыжий цвет такой интенсивности, о каком говорят: поднеси спичку загорится. Она вся светилась, и я любовался ею скрытно, из-под полей шляпы, как любуются ребенком. Да она и была им. Лет ей от рождения стукнуло то ли девятнадцать, то ли двадцать.
Чтобы вы посидели рядом со мной, закончил я предыдущую мысль.
Что? переспросила рассеянно Маня.
Я сказал, что хочу, чтобы вы посидели возле, повторил я.
Чтобы вы посидели рядом со мной, закончил я предыдущую мысль.
Что? переспросила рассеянно Маня.
Я сказал, что хочу, чтобы вы посидели возле, повторил я.
Упрямая девчонка села не возле, а напротив, в кожаное кресло, уперлась кроссовками в край и прижала колени к подбородку, спрятав таким образом выдающиеся груди и вовсе превращаясь в подростка.
Хотите картошки? спросил я. У меня есть горячая. И красное вино.
Под горячую картошку идет водочка, а не вино, со знанием дела проговорила Маня и опять заалела.
Водки у меня нет, честно признался я.
У нас есть, расщедрилась она. Я принесу.
Расставила руки, как крылья, сделала ж-ж-ж и полетела, как маленький самолетик, комод-самолет, только я ее и видел, столько в ней было горючего.
Я успел прикрыть глаза до прибытия соседа.
Я делил купе с известным московским журналистом Пенкиным. Он был уже мертвецки пьян, что было заметно по исключительной прямизне позвоночника, заданной механистичности движений и криво сфокусированному взгляду из-под круглых старомодных очочков последний писк московской моды.
Есть выпить? спросил Пенкин, умудряясь грохнуться в мягкое кресло, как в жесткое, складно складываясь в нем всеми своими несоразмерными членами.
Есть красное вино, отозвался я.
Какое? спросил Пенкин.
Ахашени, назвал я.
О! с уважением поднял палец вверх Пенкин. Кому нужен этот морс! А покрепче?
Покрепче нету, признался я.
Слушайте, придвинулся ко мне вместе с креслом Пенкин. Вы голубой?
Нет. А что? Почему вы решили?
Пьете вино, а водки нет.
А у вас есть?
У меня тоже нет.
Стало быть, вы тоже голубой?
Уважаю логику, поднял вверх указательный палец Пенкин. Я все выпил, и теперь до следующей остановки в большом городе. А вы не выпивали. Я наблюдал за вами.
Профессионал.
Вы?
Вы.
В смысле выпивки?
В смысле наблюдения.
Это правда. Разбуди меня на рассвете, о моя терпеливая мать, после самой эксклюзивной поддачи, я, как стеклышко, пойду в бой и победю. Побеждю. Побежду.
Сейчас придет Маня, сообщил я Пенкину. Вы не могли бы пойти поспрашивать водки у других коллег?
Не мог, вздохнул Пенкин. Мог бы только лечь и умереть. То есть уснуть мертвым сном. Если вас это устроит. Но перед смертью я про-де про-де про-де-кларирую то есть продемо ну, неважно свою логику. Значит, Маня, оставив нас с Ваней, отправилась к вам. Мы выпили всю водку, и я пошел по каютам интересоваться еще, у кого есть. Маня попалась мне по дороге. Если она собиралась к вам вернуться, значит пошла за чем-то. Один вариант пописать. Другой за бутылкой. Но бутылки больше нет. На что вам Маня? неожиданно закончил он свою речь вопросом.
Именно так вы проводите ваши расследования? спросил я, в свою очередь.
Угадали, умник.
Явное пренебрежение, с каким Пенкин относился к своей известности, уравновешивалось тайным тщеславием, так же, как семитские черты физиономии и фигуры уравновешивались антисемитскими. Узкие плечи, выпирающие ключицы и небольшой мешок живота, круглые выпуклые глаза и впалые щеки, нос репой и шишковатый лоб, растительность на голове, еще недавно густая, как щетка, внезапно начала катастрофически редеть. За время пути мелких знаний о нем набралось с достатком, люди охотно сплетничают о себе подобных, и не всегда из злонамеренности, а так. Народ знал героя, поскольку, помимо работы в скандальной газете, он вел маленькую злую программку на ТВ, где разоблачал всех и вся, беря деньги за услугу, что покажет клиента на экране, и за услугу, что не покажет. В правой шишке лба у него содержались правые взгляды, в левой левые. В письменных и устных выступлениях все мешалось в клубок: либеральное, демократическое, социалистическое, державное. Его книга Тайный советник президента прошумела, как шумит жестяным звуком оливковая ветвь под напором ветра. Ветер составляли мнения. Пылкие, восхищенные, раздраженные, уничижительные, обескураживающие. В своем сочинении Пенкин расследовал тайны режима в оригинальной форме любовных записок президенту. Пенкина возносили и Пенкина уничтожали. Зависело от тусовок, где преобладали те или иные юристы, экономисты, журналисты, политологи, политтехнологи, обслуживающие власть и оппозиционные к ней. У Пенкина хватало цинизма радоваться ругани больше, чем похвале. Оливки в этом контексте также не сбоку припека. Оливковая ветвь мира была тайным посланием Пенкина адресату. Тексты, издевательские по тону, на самом деле содержали глубоко скрытую мольбу обратить внимание на государственный ум корреспондента, не оставлявшего камня на камне от строящейся начальством башни и в то же время сведущего в том, как уложить камни правильно, то есть призыв использовать пенкинской гос. ум в гос. нуждах. Вольтер и Екатерина модель, страстно влекшая Пенкина, на это он готов был голову положить, но только войти в историю.