f63.9 или Луганск 001
non-роман-fiction
Мирослав Палыч
Иллюстратор Владимир Абашевич Бовгунов
© Мирослав Палыч, 2018
© Владимир Абашевич Бовгунов, иллюстрации, 2018
Бхагван, Толстой и другие
Совсем недавно оказавшись на юге Индии, я возымел, наконец, возможность встретиться со Светлейшим Shri Kuchakt, весьма почитаемым мною за его так созвучные мне свежие философские идеи и новую, изобретенную им науку психологику, которой я из простого любопытства заинтересовавшись, затем увлекся основательно. Сидя на циновках в нехитрой, крытой пальмовыми листьями беседке с видом на полоску океанической бухты, что находилась в месте на удивление свободном от бетона, мы трое (я, переводчик-индиец и сам Бхагван) пили чай буро-зеленую несладкую, но удивительно освежающую в зной жидкость и пытались общаться.
Оттолкнувшись от темы шумов океана, наш разговор пришел к теме больших музыкальных форм, развития не получившей: «искусственные звуки больше для неврастеников, не способных расслышать шелест листвы, шум прибоя и не умеющих от сонма не своих желаний пребывать в паузе неподвижности». Так, к моему удивлению, и оказалось, что говорить нам было особенно не о чем. Притянутая «за уши» не без помощи молодого литератора-переводчика, белозубого парня-студента из «Дружбы народов», очередная тема о литературе и писательстве также зашла в тупик. «Стоит ли проживать жизнь, навязанную книгами», изрек невозмутимый философ, вяло кивнув мне, а, может быть, Океану, своим белейшим тюрбаном
К концу нашей недолгой, скупой на слова беседы, я уже знал, что писать книги это не очень умно и даже, скорее всего, для взрослого человека и глупо. Пожалуй, понял, что писательство зачастую нарушение основ бытия, потому как есть и свой опыт, а на своем опыте человек ближе к природе, к Идее его создавшей. От Бхагвана было мной также узнано, что большинство «писателей-прозорливцев» разделили участь несладкую, наверное, оттого, что нарушили нигде материально не отраженный, но незримо-негласно действующий, некий неисповедимо-целесообразный верховный запрет, до поры запрещающий тайну. Хотя те, из пишущих, кто разделил участь относительно «сладкую» по Бхагвану отличались незавидной застереотипленностью сознания. Когда я именно об этом подумал, Учитель произнес какие-то слова «Стереотип как вирус, кто его имеет, тот навязывает его другим», произнес переводчик.
«Но, необходимы же книги, когда нет опыта, когда полноценная личность еще не сформирована.., когда нет своей жизни.., и необходимо же писать, чтобы отточить мастерство», слабо и вряд ли «впопад» возражал я Мастеру наиновейшей философской школы. «Своя жизнь есть всегда и у каждого. Личностью человек становится, когда к его божественному началу прикрепляются эгоизм, алчность и агрессия Мастерство же оттачивается в паузе неподвижности», возвращая меня к обрывкам недодуманных мыслей о значении «паузы» в жизни перевел молодой индиец слова учителя, терпеливо и снисходительно давшего мне договорить. «Что делать, если не читать книг, и что делать мне, если не писать, когда писать книги единственно моя работа?» задал я очередной вопрос отцу-основоположнику психологики. «Просто жить, и пытаться разворачивать себя хотя бы по горизонтали в этой жизни для более полного принятия жизненных явлений в их взаимозависимой целостности. Так куда поучительней, богаче и целесообразней, чем по-книжному», ответствовал Бхагван. Видимо, мое непонимание или несогласие с такой сентенцией передалось мэтру. «Я же не сказал, что читать нельзя, ведь есть в природе азбука и письмо, да и сами книги. Сказано было о том, что читать в этом мире лучше далеко не все, что видит глаз», вдруг ясно услышал я где-то в себе слова, не разомкнувшего губ, Бхагвана; невозмутимого, с едва-едва заметной улыбкой, погруженного взглядом в океаническую даль
«Хотя в этом мире до поры можно все, что хочешь, это простительно, если нет своего малейшего опыта. Точнее, п о к а нет своего опыта».
В такт словам, или мыслям, непостижимым образом во мне слышавшимся, лобастый индиец еле заметно шевелил безукоризненно повязанным головным убором одновременно с красивой, пышной, местами с серебряной проседью бородой. «Книги лучше писать добрым, тем, кто любит людей Это редкость: пишущие любят больше себя со своим написанным». Услышал я в себе очередную мысль Бхагвана. «А если человек умен, хорошо знаком с орфографией, но не добр?..». Тут мне вдруг вспомнились строки из давнего ко мне письма одной женщины: «А если человек честен, но не добр?..».
У меня ушло желание пытаться искусственно заполнить паузы в разговоре, и теперь я мог легко, в неподвижности, просто присутствовать рядом с замечательным гуманитарием-теоретиком, чье основательное учение пока, к сожалению, кроме как в Индии, только начинает быть скорее больше несколько известным, чем популярным, лишь среди избранных гуманитариев на азиатском Юго-Востоке и в Китае. Может поэтому я и услышал очередную мысль Бхагвана: «Простительно написать просто Словарь, если вам дано видеть смыслы слов, отличные от уже известных. Или, можно написать, что Мир совершенен и предельно справедлив и добавить к этому нечего».
На этом наша «беседа» стала себя изживать; я вдруг воистину прочувствовал крайний недостаток в себе как доброты, так и должной подкованности в нюансах восточно-философского мировидения. Не сговариваясь, мы втроем еще долгое время не произносили ни слова, а лишь позволяли себе быть открытыми напоминающим о вечности бархатно раскатистым тембрам океанских волн, неустанно полощущим серо-песчаную полосу индийского берега. Закрыв глаза и погрузившись в себя, открывая сердце для Вселенной, то есть, я, наверное, впервые понимал: как много можно приобрести, пребывая рядом с человеком больших духовных качеств даже в совершенном молчании.
Вот и получается, что писать глупо: ведь «слова бедны, какие бы они ни были». Примерно такой была последняя фраза, над которой я медитировал в тот раз, сидя на собственных голых пятках на берегу Океана в обществе Учителя, взывая к своей «внутренней качественности».
После встреч и бесед с небезызвестным индийским мудрецом-философом я, как говорится, и кожей стал понимать: любое произведение искусства, литературное, любой роман, какой бы он ни был, всего лишь малая плоская часть существующей реальности.
Писание не медитация, что дает свободу от лишнего и может, поэтому, натолкнуть на понимание, близкое к истинному, каким стоит делиться литературно. Скорее фантазирование. Когда пишем, то, идя на поводу у себя-автора, автора создаваемого своим же писаным, не всегда самими собой пребываем. Являясь не собой, заключаем себя в стереотипные рамки и навязываем свои стереотипы, не дающие вдохнуть истинной реальности и другим
А если писать не для текста, а писать от себя. Если выдавить из себя автора вышенаписанного и писать себя Себя сегодняшнего Что же могу написать, к примеру, я, пиша, со всей искренностью, нынче себя. То, что, может, никогда и не любимая жена давно и, скорее всего, не без моей помощи, в могиле, а я спиваюсь и судорожно пытаюсь заработать написательством, чтобы содержать капризничающую любовницу, которую элементарная пошлая жадность не дает отпустить. И, которую ублажаю, поддерживая грыжу, чтобы не дай бог, не уходила, и поэтому, давала возможность успешнее строить из себя для взоров окружения того, кем не являюсь, и спиваться дольше и претенциознее. И, вероятно, что все именно так от, до сих пор никуда не девающегося чувства вины во все-таки безвременной смерти еще одной женщины.
И зачем кому-то такое, или даже, пусть, не такое, «писание себя»? Да и самобичеваний всегда лживых в литературе достанет с лихвой и без меня.
Бесспорно, прав классик, утверждавший, что писать следует жизнь такой, какой она должна быть, а не какая есть.
Отчего же так жадно, спустя годы, «В те дни, когда уж нет надежд, а есть одно воспоминанье» хватаюсь за перо, чтобы бледными заземленными словесами разбавлять прошлое; вкипевшие в сердце и мозг и навсегда ставшие частью меня ею написанные строки? От желания самореализации? Пожалуй, нет, на кой черт кому-то моя самореализация, как и мне чья-то. От тщеславия? Да нет, не настолько же я уже, или еще, дурен и испорчен. А не для того ли искроплены мною листы бумаги, чтобы приобресть побольше комфортных возможностей в виде гонорара для тела Говорят еще, что есть какие-то «законы творчества», подталкивающие «просто писать» Да-а, все беды от него, от тела. И как же тянет это самое наше, созданное для комфорта тело лучше говорить «мое», говоря только о себе: вдруг ваше, читатель, тело не такое, в грех, в частности, -бумагомарательства.
А может, и пишу, чтобы по-своему навязать свое? А навязка своего, как речёт почитаемый мной Shri Kuchakt, не есть ли попытка оправдаться?.. Но молчать не могу грешен. «Пусть ваши слова будут да-да, нет-нет, а что сверх того, то от лукавого». Выходит: не могу молчать, потому что грешен. Хотя кто из нас без греха, кто не убивал любимых