Тогда зачем задаешь такие вопросы?
Ох как мне не нравится жить тут. С жабами и угрями. Ненавижу. Кажется, я зажевал щеку. Фаина, словно очнувшись, наконец вмешивается, пытается спасти остатки моего достоинства:
Татьяна! Что ты себе позволяешь?! Может быть, мне стоит позвонить родителям? Они объяснят тебе, как проявлять уважение к старшим!
Девчонка бросает на училку короткий взгляд. Я почти ощущаю ее злость, но она перебарывает себя и произносит сдержанно:
Прошу прощения, Александр Сергеевич.
Извинения приняты, Татьяна. Вас ведь так зовут?
Она не отвечает, и Фаина переводит тему:
Александр Сергеевич, один из наших лучших учеников хочет прочитать вам его любимое стихотворение. В смысле, ваше стихотворение, она натянуто улыбается. Я отговаривала его, но он настоял. Антон?
Пухлый мальчик встает во втором ряду, забирается на нейростул, повесив на спинку витки проводов и очки.
Я понимаю, что он один из немногих, кому я не уступаю ростом. Стул необходим ему, чтобы всем было видно. Пухляш поправляет овальные очки и начинает без вступления гнусавым голосом:
«Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа»
Кажется, я не знаю этого стихотворения. Толстяк продолжает:
«Нет, весь я не умру душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит, слова вспыхнули в мозгу и тут же погасли. Больше я не вспомнил ни строки, пока мальчик не закончил:
«И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит».
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык».
Я морщусь, принесенное в жертву рифме слово режет слух. Надо же было так уродовать язык.
Пухляш продолжает:
«И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И гнусно падших унижал.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспаривай глупца».
Не буду оспаривать. Спасибо, мальчик.
К концу его голос словно прорвал пленку, затянувшую горло, стал звонким. Выкрикнув последние слова, он соскочил со стула и сел обратно, будто хотел убедить меня, что и не вставал вовсе. Потом, выждав чересчур длинную паузу, удостоил меня короткого взгляда. Я почесал нос, и на пальцах остался катышек кожи.
Фаина покраснела. Похоже, она решила, что стихотворение задело меня. Толстячку придется выслушать долгие увещевания о вещах, которых он не может понять, а эта темноглазая газелька на тонких каблучках отчего-то считает, что понимает. Я пользуюсь чужими образами? Газель, лань. Я писал так когда-нибудь?
Чтобы не мучать ее, я задаю глупый вопрос:
Скажите, Фаина, а газели сейчас существуют?
Конечно! В зоосадах и усадьбах.
А лани?
Не уверена, Александр Сергеевич.
Существуют, это говорит с места пухляш. В его голосе звучит обида. Я не хотел обидеть мальчишку. У моего папы в усадьбе живут лани.
Антон! Сколько раз мы обсуждали вопрос социальной скромности? В следующий раз, когда тебе захочется выставить на показ достаток своей семьи, изволь выйти в коридор.
Толстяк смотрит на нее из-под полузакрытых век, словно Фаина его утомительная пожилая тетушка, и объясняет:
Я вовсе не хотел привлекать внимание достопочтенного коллектива к вопросу достатка моей семьи, а лишь рассказал Александру Сергеевичу, в каких условиях он имел бы возможность лицезреть лань.
Темноглазая лань хочет что-то возразить, но задыхается. Наверное, это ее худший урок.
Я кланяюсь и выхожу за дверь.
Меня догоняет девчонка с двумя хвостиками в демисезонной юбке. Она сбежала из класса. Вблизи она не такая уж маленькая. Налитая грудка под белой блузой, покатые бедра.
Александр Сергеевич, я бы хотела побеседовать с вами. Могу я как-нибудь прийти к вам?
Это будет выглядеть странно.
Если вы будете заняты, я сразу уйду.
Сколько тебе лет?
Скоро будет 17.
Тогда ладно.
Она прищурилась, но ничего не ответила. Даже не улыбнулась. Серьезно кивнула и протянула мне клочок бумаги и ручку. Я коряво, размашисто вывел свой адрес: пальцы все еще плохо слушались. Вернул ей бумажку и вышел из школы.
Мне хотелось домой, открыть томик, оттягивавший карман, проверить свое сокровище, но я обещал к кому-то зайти. Точно помню, что обещал, но к кому?
Что-то случается.
Царь сидит на корточках ко мне спиной, острые колени торчат в разные стороны, кости скрипят при каждом движении.
Я вижу ощетинившиеся под кафтаном царские позвонки.
Он шуршит металлом в сундуке в нише позади трона. На каменном кресле ерзает зайчонок, шевелит ушами и жмется в угол от гуляющего по залу сквозняка.
Я жду. Кажется, в тронном зале есть только одна дверь, а я стою у противоположной стены. Я вошел сюда только что.
На мне висит моя лучшая золотая цепь. Она тяжелая, спускается до груди по белой рубашке под распахнутым плащом. На ней знак: латинская буква S, а в ней два любопытных глаза.
Собираюсь с духом, чтобы дать о себе знать, но Царь сам поворачивается ко мне, распрямившись во весь свой гигантский рост. Два метра семнадцать дюймов мелькает в голове.
В челюстях у него зажата собственная лучевая кость. Левый рукав из-за этого провисает.
Все гниешь, Пушкин? его голос звучит сухо, как подобает голосу, рождающемуся в дыре между узловатыми ребрами. За его грудиной только звонкая пустота, резонирующая от натянутой на костях ткани кафтана.
Гнию, Государь, почтительно кланяюсь, придерживая котелок, язык сам собой скользит по рваной щеке. Мясо по краям мягкое и безвкусное.
Кощей вытаскивает изо рта кость и швыряет через плечо в сундук. Зачем?
Ну?
Я молчу.
Написал?
Нет, Государь.
Кощей приближается ко мне, нависает. Я чувствую свою ничтожность и легкую усталость. Смотрю в черные глазницы снизу-вверх. Такие далекие, они обещают мне покой и затягивают в теплую пустоту.
Царь сидит на подлокотнике трона, постукивая белесыми костяшками по дереву:
Плохой ты comrad, ПушкинЧувствуешь это? он поднимает палец вверх и шумно втягивает воздух всеми отверстиями черепа. Это Русский Дух голодает по славе.
Я ощущаю в воздухе только сырость и миндаль. Обоняние оттаивает.
И ты его накормишь, потому что я тебе приказал! продолжает Кощей, напишешь славные стихи, и мы будем с тобой и всем народом еще век благоденствовать.
Мне не нравится то, что я пишу, Царь. И то, что я уже написал, тоже. Негоже таким Русский Дух потчевать.
Кощей хмыкает сухим кашлем чахоточного старика:
Да насрать мне, что тебе нравится, негр! Я заказал тебе славную оду доставить ко двору сегодня. А ты? его голос звучит устало. Видимо, моей просьбы мало. Малышка? он делает в воздухе росчерк кончиком указательного пальца, и к моему лицу с потолка спускается на тончайшей нити крошечный черный паук.
Он протягивает лапку и касается моего изуродованного носа, чтобы остановить покачивание. Я замираю, скосив глаза на малютку. Восемь черных бусинок без всякого выражения обещают мне тысячу лет в коконе. Я отчего-то всегда знал, как это будет: холодно и скучно, но конкретика ускользает от слепых щупалец памяти, оставляет им лишь лягушачью шкурку тоски, с которой и не сделаешь ничего, пока не перестанешь о ней думать.
Государь снова поводит пальцем, и малютка проворно взбирается по нити обратно в тень в завитках потолочной лепнины. Наваждение улетучивается вместе с ним, оставив едва-ощутимое пыльное послевкусие.
Ода, Пушкин, почти нежно говорит Кощей. Постарайся. Для меня.
Начинает темнеть. Дневная хмарь сменилась зернистыми сумерками. Я пытаюсь нащупать часы в кармане плаща, но они все время выскальзывают из негнущихся пальцев.
Какой сегодня День? спрашиваю у Татьяны, идущей рядом. Она удивленно вскидывает бровку, смеется:
Вторник. И продолжает свою незаконченную фразу:
Ничего сама не может. Для нее родители единственный рычаг влияния. Батюшке написать, матушку побранить вот это ее подход, чтобы дитятко послушным стало. Благо мои давно подохли.
Похоже, речь о ее учительнице, Фаине, но я прослушал начало рассказа. К чему она это? И сколько же все-таки времени? На туманной набережной нет ничего подходящего.
И что будет после? спрашиваю ее, лишь бы поддержать разговор.
После? она переспрашивает и хихикает, будто я спросил о чем-то вульгарном, и затем поясняет слегка печально, Не думаю, что после настанет, Александр Сергеевич.
В смысле? я силюсь вспомнить, когда и о чем спросил ее.
Мне кажется, я учусь в Лицее вечность, и никогда его не закончу. А думать о том, что же будет дальше, смешно, и вообще непозволительная роскошь.