Как сейчас помню: 19 ноября, 19 часов и я даю себе самую последнюю клятву.
Тут Георгию стало немного смешно: его рассказ обретал пафос принесения присяги, но все же продолжил.
К великому сожалению, пока что моя жизнь это череда поражений, однако закончу я победой. Настоящей, без дураков. В деле, которое другие могут называть нелепым, безумным, даже воровским все равно; главное, чтобы я сам считал его подлинным и важным. Итак, решил я, довольно зарабатывать на фикциях типа выборов или рекламных кампаний это немногим лучше ста баксов за то, что в твоей машине трахается пьяная парочка. Надо искать дело. Свое Бородинское поле. И не поверишь, но ровно через час позвонил Толоконин и предложил вести его кампанию. Я ответил, что поведу. Бесплатно. А потом, когда он станет губернатором, возглавлю реальный проект. И через три дня приехал в Недогонеж.
Машка встала, отошла на пару шагов, очень серьезно вгляделась И поверила в его страшную клятву. Но на всякий случай переспросила:
Победа или смерть?
Точно так.
Отступать некуда, позади «Недогонежпроект»?
Да.
И производство навоза? Как вызов общественному мнению?
Не навоза, а органических удобрений. Повышающих урожайность вдвое. Даже в горючих аравийских песках.
Она кинулась к нему, успев в броске сбросить светлый невесомый халат. Повалила на спину, уперлась в его сдавшиеся в плен руки и защекотала лицо и шею набухшими темно-кремовыми сосками.
Теперь послушайте меня. Нет, нет, не пытайтесь поймать ртом грудь. Во-первых, не поймаете, а если даже поймаете, все равно не замолчу. Да вы не стесняйтесь, возбуждайтесь! Так лучше запомните то, что я сейчас скажу. Мне плевать и на малую мою родину, и на большую. Есть крепость, раньше в ней прятались двое Мунька и я. И могила моей матери. Теперь в крепости появились вы. Учтите, пожалуйста, что насовсем. И, чтобы она стояла целехонькая, чтобы жилось нам в ней и поживалось, я готова уничтожить вокруг что угодно и сколько угодно. Крепость, а в ней мы трое, и даст Бог, наши будущие дети: вот моя мораль, моя победа.
А как же Норвегия? хрипел Бруткевич.
Разграбим и сотрем с лица земли. Если понадобится. А не понадобится хрен с ней, пусть живет. Но вы не отвлекайтесь у вас уже глаза мутнеют. И это потрясающе хорошо, это замечательно, милорд! Пока вы так меня желаете, вам ничего не угрожает. Ни поражения, ни смерть. Вы уже победили.
Было, что возразить. Но зачем?
Позвонила Мунька. Сообщила, ликуя, что выиграла кубок Центрального округа и выполнила норму мастера спорта.
Машка вскочила, натянула халат.
Кто куда, а я на кухню. Вечером пируем. Да, надо бы тренера пригласить. Очень приятный мужичок; к Муньке относится трепетно, а обо мне мечтает, как странствующий рыцарь. Ну, повращайте глазами, покажите, какой вы ревнивый, какой венецианский, какой мавр Милорд, я научусь понимать классику. И даже, черт с ней, полюблю. Я вообще полюблю все, что любите вы. Даже вашу бывшую, Зою.
Машка, мы близки уже полтора месяца. Перестань «выкать».
Не перестану. К хозяину на «ты» не обращаются.
Тогда хоть не «милорд»! А то я себя чувствую флегматичной псиной-боксером. Скоро начну проверять, не повисла ли слюна.
А что другое предпочитаете? «Барин»? «Мой господин»? Все не то. О! Придумала! Будете вы у меня «Масса» Масса Джордж3. Тем более физическая масса у вас что надо; недавно имела удовольствие еще раз в этом убедиться. И выросла я в почти что хижине дяди Тома!
И, изображая, будто рыхлит тяжелой мотыгой землю, политую потом и слезами черных рабов, запричитала:
Я стараюсь, масса Джордж, не продавайте меня, пожалуйста! Я выращу для вас офигенный урожай. Хлопка, маиса, риса, редиса чего угодно! Как здорово вы придумали удобрять почву ароматным навозом из России! Вы такой умный и такой красивый хозяин. Я буду стараться еще больше, масса Джордж. Вы ведь меня не продадите? Я готова стараться сутками: днем на плантации, а ночью везде, где вам будет угодно меня завалить. И больше никаких «милордов»! Долой Великую хартию вольностей!
И завертелась дразня смуглотой ног в распахе светлого халата. А в дверях возгласила:
Да здравствует счастливое рабство!
Еще через неделю.
Так почему все же, масса, переработка навоза? Как потомку лихого улана, сыну рафинированной пианистки, могло такое прийти в голову?
Да здравствует счастливое рабство!
Еще через неделю.
Так почему все же, масса, переработка навоза? Как потомку лихого улана, сыну рафинированной пианистки, могло такое прийти в голову?
Машка, я не вожусь с говном, не вычищаю авгиевы конюшни и вообще не ассенизатор! Я произвожу превосходные органические удобрения и очень успешно их продаю. Попутно обрабатываю, возрождаю заброшенные земли. Выращиваю на них хороший пивной ячмень. Собираюсь сеять озимые, делаю еще кучу толковой работы. Или ты мне по-прежнему не веришь?
Типун вам на язык! Если я вам хоть один раз хоть в чем-то не поверю хуже этого может быть только потеря Муньки!
И почти против воли, в который уже раз Георгий залюбовался, как в минуты волнения лицо ее заливает румянец, а шея и грудь становятся снежно-белыми. Она за собой это знала и смеялась, что такое сочетание фантасмагорично, как если бы во главе святого Белого движения оказался фанатичный красный комиссар. Зато не знала, что в минуты близости цвета по ней разбегаются ровно наоборот: лицо становится мертвенно бледным, а грудь и шея пламенеют. Наверное, потому, что сознание умирает, благословив раскаляющееся тело
Наше поколение выросло в абсолютной уверенности, что в нынешней России в князи можно только из грязи. С помощью грязи. Посредством грязи. А в вас какая-то трогательная до безумия (или безумная до трогательности?) вера, что можно и за счет ума, таланта, благородства Господи, слово-то какое архаичное! Я и не знаю восхищаться вами, или жалеть, как девственницу, которую еще ой сколько раз изнасилуют.
Машка, родная, ведь все это только слова: «наше поколение считает так, ваше поколение иначе». Это все Тургенев в Париже выдумывал. Он с Полиной Виардо долго не виделся, вот и кошмарил про Базарова и нигилистов.
Скажите еще, что несварением маялся.
И такое возможно Есть совесть и бессовестность, честь и бесчестие, прохиндейство и порядочность. Иногда они меняют очертания, форму, одежду, расцветку хрен их знает, что они еще меняют но ведь сердцевина остается той же. Просто в гнусные времена черное объявляется белым и кажется, что выбора нет.
Вы считаете нынешние времена гнусными?
Конечно.
А вот я, представьте, так не считаю. Нормальные времена нормального естественного отбора в нормальной воровской стране.
Так что ж ты из нее бежать намылилась?
Потому что воровать не могу! Торговать пером могу. Б вать могу нет, раньше могла, пока вас в санатории не встретила. Убить, если понадобится, смогу. И не только старушку-процентщицу. А вот воровать не могу. И, кстати, жутко себя за это презираю.
Маша, опомнись!
Милорд, масса, Георгий Георгиевич! Я вас люблю без памяти. До донышка. Навсегда. Но честное слово, иногда я воспринимаю это как пожизненную неизлечимую болезнь, которая сделала меня инвалидом.
Ах, так?!
А вы думаете, что своей глупой совестливостью вылечиваете меня от прежней скверной жизни? Черта с два! Это была отличная жизнь, где все четко и ясно. Просто, как табуретка. Есть цель и есть пути к цели. Если найдешь путь, чтоб без трупов выбирай его, он безопаснее. Не найдешь иди по трупам, но не распускай сопли и не кайся Нечего смотреть на меня с таким ужасом! Это мне впору ужасаться, потому что появились вы и я ослабела, потеряла иммунитет.
Ты ошибаешься. Я смотрю на тебя не с ужасом, а с отвращением!
Прямо-таки с отвращением? Тогда дайте себе волю, врежьте свою легендарную двойку боковых!
Не получится! Когда тошнит, хорошо врезать невозможно. А меня от тебя тошнит!
И хлопнул дверью.
А еще часа через полтора дверь ему открыла Мунька.
Георгий Георгиевич, я разобрала очень красивое четырехладейное окончание. Хотите посмотреть?
Мунечка, попозже. Ты извини, мы тут с мамой немного поорали
Ничего, орите, вы мне не мешаете. Все равно пора привыкать хорошо думать в шумном турнирном зале. Многие гроссмейстеры, анализируя позиции, специально включают на полную громкость и радио, и телевизор.
Мунька, ты гениальный человек! И очень хороший. А где мама?
В большой комнате. Стоит у окна.
Действительно, стояла. Наверняка видела, как он несся по улице. И как возвращался с цветами и тортом. Вроде бы за ними и убежал.
Подошел, стал рядом. Как тогда в санатории, на балконе. Только теперь руки заняты. Вообще-то желательно торт в холодильник, а цветы в вазу. С другой стороны, с ними надежнее. Как будто держишь индульгенцию, подписанную самим папой.