«Снова этот, в черном плаще»
Снова этот, в черном плаще
ослепительный,
почти идеал.
Он входит, бросает на кресло шарф,
сквозь носок его омерзительный
зеленый мизинец пророс
(лучше бы вовсе бос!)
Сексуальное нечто бубнит под нос,
напевает,
и нежной рукой по кнопочке
раз де ва ет.
И вот уже где-то в ногах
замирает.
Ящик роддома
-1-
Услышала сука: зародыш пищал,
кривя полосатую рожицу,
он ушки на темя вострил и пинал
куда-то меж ребер под кожицу.
Наверно, можно, бояться
век выворота наоборот,
или проблему, что мимо
горшка этот даун нальет.
Адсорбции нож бесполезен -
молвою предотвращен,
и в мебельном хлорвиниле
не сможет напакостить он.
-2-
Лишь бы в клинике не сорваться
зеркалом светят органы,
думаешь, он единственный, кто
споткнулся об зад твой порванный?
Не любила, не прижимала к груди,
матку вырвала вместе с инстинктом.
В поднебесные дали гляди,
утягченные солнечным сфинктером.
Родила младенчика своего,
бросила в ящик роддома
будет ручки к тебе тянуть
всю жизнь
из дыр космического содома.
Существо
(из записок, найденных среди обломков НЛО)
1-
В точке А совпадают глаза,
в точке В расцветает пупок,
конечности плавный разрез
вдоль симметричного туловища.
Пульс подчиняется взгляду,
равному скорости света,
мозг подчиняется звуку
на уровне биоволн.
2-
В стадии размножения он сдирает с себя кожу,
становится беззащитен, кровь отходит из мозгов,
мозжечок его обнажается, содрогается тело в конвульсиях,
передаются импульсы в каждый клокочущий нерв.
И обнажаются зубы, и прорастают щупальца,
и тянется он когтями к лохматой самке своей,
сдирает с нее шкуру, впивается в тело зубами,
в экстазе она замирает, закатывая глаза.
От трения тел и аур эфир заполняют помехи,
и у него стоны, и у нее дрожь.
Потом они расползаются, влезают в свои шкуры,
вытягивают губы и произносят: «П О К А »
Затявканный подъезд
«Самые веселые в городе собаки»
Самые веселые в городе собаки.
У них сегодня свадьба, и суета и визг,
они совсем забыли про мусорные баки,
где пули живодера, где жуткий страх и риск.
И кубарем несутся, поют и веселятся,
молоденькую самку целуют вшестером.
А люди очень хмурятся, а люди матерятся
и разгоняют свору кто палкой, кто- пинком.
И только очень старый, одноногий нищий,
бездомный побирушка, пропойца и брюзга,
вслед радостному лаю и хлопает, и свищет.
И распускает листья кленовая нога.
«Затявканный подъезд»
Затявканный подъезд,
затоптанный газон,
старух больных насест,
нацелен на циклон.
Сидят, как зубы в ряд,
больные да корявые,
сидят, глядят, свербят
виски мои кудрявые.
«За стенкой скрипят слабоумные люди»
За стенкой скрипят слабоумные люди,
жуют, рефлексируя в ритме червей,
и мылят под душем чулочные груди
в предчувствии томных страстей.
Пока не замылят подмышек зловонье,
пока сало бедер мочалка дотрет,
молчание в мире, как в телефоне,
которому плюнули в рот.
Лишь вечер грядет и задвижутся нервы
потоком изжеванных скошенных лиц,
здесь тот победит, кто окажется первым
на финише спермочастиц.
«Племя черных ворон »
Племя черных ворон
эти черные гладиолусы,
не умирающие на снегу,
потрошат пепел, стружку и волосы,
паклю, веники и фольгу.
Вдруг разумное вопросительное
подозрительное и мнительное:"Как?"
А потом обреченное: "Мрак!" -
И удирают, удирают черные
бархатные проворные,
рожденные от дыхания дьявола,
предвозвестники смерти.
Схватила одна, покарябала
испорченной луковки четверть.
А этот не в шлемы крови -
вкогтился в хвостик моркови.
Что ж вы за мною скачете?
Что в мыслях бездонных прячете?
То ль голодны, попрошайки,
то ли разбойные шайки.
Говорят, разоряете гнезда,
говорят, очи вырвали звездам,
говорят, к смерти карканье в ночь.
Прочь от меня, проклятые, прочь!
А один, такой старый, больной,
глаз оранжевый под слезой.
Ну, нате, возьмите, проклятые,
припасы мои небогатые:
корку хлеба, да каши ложку -
хватит вам?
Но опять у окошка
стучат, стучат, стучат.
Настучат
«Этому в луже сейчас хорошо-хорошо»
«Этому в луже сейчас хорошо-хорошо»
Этому в луже сейчас хорошо-хорошо,
волны кантуют кадык, нос его в призме зеркал,
руки как взмах ТУ, сам он сквозит в облаках,
дома жена не дает, врезал начальнику в фас,
сын, рыжемордый стервец с дочкой начальника влип,
стерва воротит нос, дура, пошла на аборт,
внука его о! крашенозадая блядь.
К этому в луже сейчас разве один подойдет?
Сядет снежинка на мель темноблаженных глаз.
Внука его о! темные гады под нож,
в месиво в крошево в фарш!
Разве врачихе еще брови дерьмом не натер?
Завтра пойдет и
«Тихо- тихо подступила тишина»
Тихо- тихо подступила тишина,
шина, шина и задачка решена.
А и В соприкоснулись в точке С ,
два пузырика несутся над шоссе.
И летят, парят, мерцают в вышине,
и горят, их души мыльные в огне.
«Так вот и рухнуть с балконом, »
Так вот и рухнуть с балконом,
и полететь, и поплыть
над сонным городом, замершим кленом
в волшебное «может быть».
Познать до одури, до испуга
невозможный полет
и дотянуться до млечного круга,
до самых страшных свобод.
«И снова повторять»
И снова повторять
в заторах авеню:
весна пришла опять
(вот-вот и догоню).
И множится стократ
веселое «авось»,
и снова кто-то врозь,
кому-то в темя гвоздь.
И девочка скулит
в подъездные глазки,
и грубый текстолит
вжимается в виски.
«Небо в трещинах сучья ползут»
Небо в трещинах сучья ползут
черные и глубокие,
ЖЭУшный горит мазут,
капли текут черноокие.
Асфальт под ногами проели жуки,
старухи пронзили клюшками,
и кормят седых воробьев старики
оттаявшей рвотой и плюшками.
Генная память
Я бегу за поездом твоим
с ног сшибает ветер ураганный!
Я зову тебя сквозь встречный дым
заглушает грохот окаянный!
Не могу никак тебя догнать,
ухватиться за шинель руками
(Завожу будильник.
Время спать)
Полночь между нами!
Но кричу:
Вернись! Я буду ждать!
(Тяжело вздыхаю
не могу заснуть)
Бегу, бегу
И не догоняю.
Сплю бегу за поездом твоим!
Ем бегу за поездом твоим!
Столько лет бегу за поездом твоим!
Кто же ты?
Не знаю
Гул по венам.
Жгучий шепоток
чей-то безысходной горькой были.
Это память.
Так тебя любили
даже в генах завязался узелок.
Кровь на памяти замешана, огне.
Сколько в ней пра-боли, пра-разлуки,
молодой неутолимой муки,
сколько прошлого далекого
во мне!
И бегу за поездом твоим!
(Это невозможно
Невозможно!)
И какой-то слишком горький дым