Тихон поставил росчерк и уже после попытался вспомнить, такая ли у него подпись в паспорте. А, неважно.
Несмотря на то что ему было всего пятнадцать, парня взяли работать в кафе. Не поваром, разумеется рядовым «посудомойщиком». Пришлось подключить городской центр занятости молодежи, чтобы отыскать работу по возрасту и способностям. Но без денег было никак нельзя: бабушка слегла; естественно, мать перевезла ее к ним. Тихон опасался, что больная уже не встанет. Нужны были лекарства. Денег не оставалось буквально ни на что. Ирина разрешила сыну использовать заработанное «на личные нужды», но, подумав, он решил, что никаких нужд, требующих вложений, у него нет. Потом подумал еще и понял кое-что таки есть. Он хотел пойти на курсы.
Его не волновали компьютерные игры, спиртное, сигареты, спорт, девчонки все, что обсуждали сверстники. У Тихона уже был внутренний мир запутанный, странный, порой шокирующий, но его вполне хватало. Друзей среди ровесников мальчик не нашел впрочем, и не искал. Девушки тоже не было, и он плохо представлял себе, каково это встречаться. Но обучение чему-то не школьное, по верхам, а углубленное, направленное, по четкому графику стало для Тихона идеей фикс. Ему казалось, это упорядочит его жизнь и придаст ей некий смысл, структуру. Может, даже образует фундамент.
Идею подала Евгения Семеновна во время очередного совместного чаепития. Впервые он побывал у нее перед каким-то праздником она растрогалась, когда Тихон подарил ей открытку и вызвался проводить домой. С тех пор он провожал, а она приглашала все чаще. Их дружба длилась уже два с половиной года.
Учительница была не замужем, детей у нее не было, жила она с пожилой матерью, которая также с теплотой принимала Тихона. С тех пор как он рассказал Евгении Семеновне о параллельных мирах (а он все-таки это сделал, причем, кажется, не в одной реальности), они регулярно это обсуждали. Сначала учительница, очевидно, шла мальчику навстречу, видя, с каким облегчением он выплескивает то, что копилось годами. Ни разу не подвергла его слова сомнениям кивала и даже не хмурилась. Не предложила ему обратиться к психиатру. Нет, он не превратился для нее в одного из лирических героев она не разбирала его по косточкам, а естественно и органично принимала таким, какой он есть.
Невероятно и в то же время Тихон не был удивлен, испытывал лишь радость и благодарность. Он высоко ценил дружбу с Евгенией Семеновной, поэтому ему хотелось говорить не только о себе, но и о ней.
Первое время они беседовали в коридоре или в пустом кабинете (не слишком часто Евгения Семеновна не хотела подчеркивать, что как-то выделяет Тихона). Потом стали общаться вне школы и продолжали, когда она перестала вести уроки у его класса. Однажды учительница рассказала мальчику, почему выбрала именно эту профессию (он в жизни бы не подумал, поразительно), чем увлекается (тоже неожиданно). А постепенно вырисовался ее образ, образ мудрой, доброй, внешне простой, но в то же время особенной женщины, которая обожала литературу и верила в предзнаменования. Тихон ни с кем не хотел делиться сокровенной информацией, поэтому не говорил об учительнице даже с мамой. Знала ли мама об их дружбе? Он не помнил, но лучше бы, наверное, не знала.
Итак, работа. К ней можно было приступить уже с понедельника, и это воодушевляло Тихона. Наконец от него хоть что-то зависело.
Пришел? Сварливый голос бабушки первое, что услышал мальчик, открыв дверь в квартиру.
Болезнь сделала и без того непростой характер Елены Анатольевны невыносимым. Она постоянно раздражалась, злилась, периодически напоминала каждому, чем он ей обязан и почему должен прибегать по первому ее зову (хотя все и так прибегали).
Разогрей суп, скомандовала она коротко, стоило Тихону расшнуровать кроссовки.
Сейчас, бабушка, негромко произнес он. Как ты себя чувствуешь?
Ничего нового. Мне шестьдесят пять, и я не молодею.
Шестьдесят пять не восемьдесят, хотелось сказать Тихону, но он промолчал. Бабушка отлично знала свой неутешительный диагноз видимо, объяснение своего недомогания «возрастом» было способом психологической защиты. Она страдала от болей (пока не очень сильных, врачи прогнозировали, что будет хуже), но словно считала, что стоит произнести слово «рак» и образ сильной, несокрушимой женщины тотчас рухнет. Близкие шли ей навстречу, и это слово в доме никогда не произносилось. Вполне достаточно того, что оно не раз прозвучало в больнице.
Суп холодный, заявила Елена Анатольевна, едва взяв тарелку узловатыми морщинистыми пальцами.
Тихон отметил, что бабушка выглядит лет на десять старше, чем даже полгода назад. Он хотел бы испытывать к ней жалость, но вместо этого почему-то мечтал сбежать. «Мы никогда особенно не ладили», напомнил себе Тихон, но совесть это не успокоило. «Я никому ничего не должен», добавил он, но на сей раз, похоже, ошибся.
Конечно, он был должен. Не только ухаживать за бабушкой это он делал без нареканий, как спокойно ухаживал бы за любым пациентом хосписа, если бы его попросили, только бы приносить реальную пользу.
Он должен был любить ее. Но не любил. Некоторые посчитали бы это трагедией, а для него неутешительное открытие стало всего лишь витком внутреннего лабиринта. Еще и это, ну что ж. Он за свою жизнь любил только двух людей мать и Евгению Семеновну. Возможно, на том для него все и закончится. Да некоторые вообще сироты и равнодушны к окружающим.
***Я снова «ушел» на счет тринадцать за последние несколько дней это стало доброй традицией. И как от таких трагедий отвлекаются «нормальные» люди?
Евгения Семеновна постоянно настраивала меня на то, что я «не сумасшедший, называй это богатой фантазией». Если придется с кем-то об этом говорить. Я искренне надеялся, что не придется.
Ну, фантазия так фантазия. Кто-то фантазирует о путешествиях, кто-то о деньгах и славе, а я вот, видимо, о других мирах, в которых почти стираются воспоминания о мире настоящем. А какой из них «настоящий»? Может, как раз этот?
В нем бабушка просто бабушка. Не главный бухгалтер, не женщина-кремень, решающая проблемы, а добродушная улыбчивая пенсионерка.
Ба, я сегодня окно мячом разбил.
Я помню, что только что перенесся, но уже не помню, откуда. Что там произошло? Вроде что-то плохое. Не знаю. Тут случилась лишь одна неприятность, в которой я и признался бабушке.
Сквозь стекла ее квартиры светит такое яркое солнце, что все происходящее кажется несерьезным, а зацикленность на мелких проблемах насмешкой над всемогущей природой. Бабушка в своем любимом синем сарафане в красную крапинку пьет кофе на кухне.
Окно мячом? Классика жанра, протягивает она с легкой улыбкой.
Бабушка никогда не раздражается по пустякам, да и не по пустякам в основном тоже. Не то что мама.
Где это было, в школе? интересуется она, как будто я пересказываю остросюжетный роман.
Я мотаю головой и приглаживаю все еще мокрые от пота, взвихрившиеся на затылке волосы.
Во дворе у Ромки, мы в футбол играли. Я гол забил!
Надеюсь, тебя никто не видел.
Ты что, ба, меня видели, мне аплодировали! Гол был эффектный! возмущаюсь я.
Я об окне оно что, тоже эффектно разбилось? Фейерверк из осколков?
Мы оба посмеиваемся, и на сердце становится совсем спокойно. Друзья говорят, у меня самая задорная бабушка в мире, она девчонкам фору даст. А я и не отрицаю, что мне повезло.
«Куча приятелей, классная родня, хорошие оценки как тебе это удается?» опять спросили меня не так давно. На самом деле судьба часто дает людям многое (суть в том, способны ли они это оценить), но что-то и забирает взамен. У меня забрала отца.
Как я уже упоминал, мы с папой были очень близки, их с мамой развод этому не помешал. Наши отношения сделались еще теплее, когда я вырос: отец стал больше доверять мне, мы о многом могли поговорить откровенно, и я не чувствовал барьеров между нами ни психологических, ни объективных возрастных.
Оборвалось (от одного слова все внутри сжимается и дрожит от недоверия неужели??) резко и глупо, глупее некуда. Отец работал прорабом на масштабной стройке в центре города и сорвался с высоты тринадцатого этажа. Ему было тридцать три. Мне тринадцать.
Когда мне рассказала мама (несмотря на их вечные разногласия, она плакала), я вскрикнул больше от изумления, чем от ужаса и замолчал. На месяц. Нет, дар речи меня не покинул, просто не было желания с кем-то разговаривать и вообще взаимодействовать с миром, в котором возможна такая чудовищная несправедливость.
Евгения Семеновна договорилась, чтобы меня не вызывали к доске, и все работы я выполнял письменно. За то время я дважды пришел к ней разумеется, по ее приглашению и не сказал ни слова. Она умудрялась повернуть так, чтобы мне и не пришлось ничего комментировать рассказывала о своем прошлом, о прошедшем войну отце, о бабушке, до старости трудившейся в детсаду. Ну а мать, врач с тридцатилетним стажем, могла поведать о себе сама.