Превратности судьбы или Исповедь длиною в жизнь
Репрессии крушили людей, не разбирая национальностей, убеждений, религий.
Их жертвами становились целые сословия у нас в стране. Среди них казачество и священники, простые крестьяне, профессора и офицеры, в том числе царской армии, пришедшие на службу советской России, учителя и рабочие. Логика была одна посеять страх, пробудить в человеке самые низменные инстинкты, натравить людей друг на друга, заставить слепо и бездумно повиноваться.
Мы не должны забыть все ужасы сталинизма, связанные с концлагерями и уничтожением миллионов своих соотечественников.
Перед этими могилами, перед людьми, которые приходят сюда почтить память своих близких, было бы лицемерно сказать: «Давайте всё забудем».
Владимир ПутинВ тот вечер заседание бюро Дагестанского обкома партии затянулось до полуночи. Не скажу что одолевала усталость. С некоторого времени правительственный аппарат во главе с НКВД республики привык к ночным бдениям. И не только в Дагестане, а по всей стране.
Не спал великий вождь. Не гасли лампы во всех кабинетах Кремля, министерствах и ведомствах столицы. «Страна строила социализм в условиях обострившейся классовой борьбы».
Была осень 1937 года. Начались аресты руководящих работников в столицах республик искали «врагов народа». Некоторых забирали прямо с заседаний бюро, выводя из состава. И потому на этих заседаниях чувствовалось крайнее напряжение.
Члены бюро обречённо ждали последнего вопроса повестки дня «О разном» кого из них по указанию НКВД обвинят в антипартийной деятельности и прямо с заседания в сопровождении в особо отличавшейся, блестящей форме работников НКВД синего цвета, с краповым околышем на фуражке увезут на «воронке» в неизвестность.
Печально, что среди тех, чьи судьбы решались за кулисами НКВД и приводились в исполнение без суда и следствия, были люди, прошедшие от начала до конца нелёгкий путь борьбы за установление Советской Власти, самоотверженные борцы с местной контрреволюцией, интервенцией.
В голове не укладывалось, что эти идейные революционеры-большевики, пройдя тяжёлый путь испытаний, утверждая народовластие, занимая руководящие посты и, следовательно, являясь признанной элитой с властными полномочиями, вдруг стали на путь «протурецкой ориентации» и предательства.
Но если сам великий вождь, воспетый и вознесённых до небес, изваянный и расписанный всеми цветами радуги, гениальный продолжатель учения Маркса, Энгельса, Ленина говорит о том, что враг хитёр, коварен, что он может скрывать своё истинное лицо за благодушной маской, какие могут быть сомнения?
Я Магомед-Гирей Магомедов молодой человек, полный сил, энтузиазма, бывший работник обкома комсомола, после окончания исторического факультета педагогического института был взят на работу в обком партии инструктором отдела агитации и пропаганды, затем быстро сделал скачок от заместителя до заведующего отделом. Получив квартиру, женился, а когда появился второй ребёнок, с трудом уговорил мать и привёз её к себе из аула.
До той злополучной ночи в октябре 1937 года я был счастлив и доволен судьбой, как человек устроенный и обеспеченный во всех отношениях. Но в какой-то момент, нежданно-негаданно, волею превратности судьбы всё перевернулось в моей жизни.
В пункте «О разном» на бюро обкома вопрос обо мне не стоял. Во время перерыва, где-то около часа ночи, вместе со всеми я вышел во двор покурить. Заседание проходило в просторном зале старого двухэтажного обкомовского особняка, широкий двор которого с внутренней стороны был отгорожен стенами других домов, образующих четырёхугольник.
Отделившись от группы товарищей с дымящей папиросой, я медленно стал прогуливаться вдоль здания в сторону подворотни. Здесь и увидел крытую машину «чёрный воронок» и с тревогой подумал: чёрт побери, кого очередного ждёт?
И тут один из двоих мужчин, стоявших рядом с «чёрной марусей»[1], сделав несколько шагов в мою сторону, тихо сказал:
Товарищ, дай прикурить.
Ничего не подозревая, я пошёл ему навстречу и вытянул вперёд руку с горящей папиросой:
Пожалуйста.
Подойди ближе, скорее не сказал, а приказал второй.
Когда я поравнялся с «чёрным воронком», мне скрутили руки и втолкнули внутрь. Не успев опомниться и что-либо сообразить, услышал чудовищный скрежет распахнутых ворот. «Воронок», сорвавшись с места, вырулил на улицу. Двоих чекистов я едва различал в темноте, третий смотрел на меня из кабины.
Сердце, казалось, разорвёт грудную клетку, стук его отдавался в ушах, мурашки прокатывались по холодной спине, язык сковало. Я не мог не только говорить, но и понять, что со мной случилось. Когда, наконец, осознал своё положение, с трудом выдавил:
Что всё это значит? Вы ошиблись, товарищи
Там не ошибаются, разберутся, грубо ответил чекист.
Через 56 минут «воронок» въехал во двор. Я догадался, что меня доставили во внутреннюю тюрьму НВКД, где находились камеры предварительного заключения. Рядом здание наркомата. Тут же расположены и многоэтажные дома семей работников наркомата, санчасть, столовая и буфет.
До меня ясно доносился шум морского прибоя. Этот район города я знал хорошо, не раз бывал у своего товарища из дорожного техникума, которого перевели на оперативную работу в органы.
Два конвоира повели меня на второй этаж по длинному коридору, мимо множества дверей камер. Шёл второй час ночи. Тусклый свет электрической лампочки под высоким потолком камеры едва освещал два ряда тесно лежащих на полу человеческих тел головами к стене. Между ними оставался узкий проход. В правом углу, у параши, держали свободное место для новеньких. Тут я и присел. Несколько заключённых приподняли головы, с безразличием посмотрели на меня и снова предались беспокойному сну, а может, ушли в тяжёлые думы.
Мысли мои роились, как муравьи в потревоженном муравейнике. Перебрал в памяти всё, что мог сказать лишнее, пытался отыскать неосторожный шаг и, не найдя ничего крамольного в своих действиях, успокаивал себя: это ошибка, разберутся, отпустят.
Тревожили думы о матери и жене. Они ждут меня, даже в полночь. А теперь что подумают, куда кинутся, как перенесут страшную весть
И мысли не допустят, что я в числе врагов народа. Биография моя безупречна, как и сама жизнь. Всё это досадная случайность!
Отец бедняк, безземельный уздень с отрочества занимался народным промыслом. И меня приспособил к своему ремеслу. Я стал вспоминать кубанские станицы, по улицам которых бродил, заглядывая во дворы казаков, выкрикивая: «Лудим, паяем, чиним!» Как носил в мастерскую отца заказы от станичников.
Когда установилась советская власть, мы вернулись домой. Отец открыл мастерскую в Темир-Хан-Шуре, меня отдал в русскую школу.
В годы коллективизации меня как комсомольца мобилизовали агитировать горцев вступать в колхозы. Вместе с членами партии русскими и местными мы разъезжали по аулам, объясняя народу преимущества коллективных хозяйств, наталкиваясь на сопротивление крестьян, не желавших объединять свои земли, скот, сельхозинвентарь. Вспыхивали волнения, доходило до убийства активистов.
Всей душой я был предан советской власти. Считал, что горцам она открыла путь к учёбе, дала возможность своим трудом обеспечить безбедную жизнь. Разве до этого мог я или мои братья мечтать о городской квартире, о высшем образовании, о высоком служебном положении? Нет, тут недоразумение, ошибка. Скорее бы вызвали для объяснения!
Но в ту ночь никто никуда не вызвал. Под утро я погрузился в дремоту. А через час, когда забрезжил рассвет, проснулся от шума в камере. Арестантов выводили во двор на прогулку. Поднялся и я.
Угрюмо опустив головы, заложив руки за спину, шаркая каблуками по каменистому дворику, окружённому серой стеной, мы молча шагали друг за другом.
В камере переговаривались в полголоса, и то изредка, словно давно знали друг друга, и говорить было не о чем. Нескольких арестантов знал по работе, они возглавляли министерства, руководили городским хозяйством. Только кивком сокамерники выказали своё молчаливое приветствие, в разговор не вступали. Это вызвало во мне неприятное чувство подумал, что приняли меня за подсадную утку. Слышал, что такое практикуется: дабы вызвать арестованного на откровенность или чтобы выпытать какие-то сведения, сочувственно влезали в душу.
Так прошёл день. В полночь вызвали меня не для объяснения, которого ожидал, а на допрос. Следователь сразу начал с уточнения паспортных данных. Потом приступил к сбору других биографических сведений. А я не мог сосредоточиться на главном.
С первой же минуты, как только переступил порог кабинета следователя и глянул на сидящего за столом человека в форме, стал напрягать память, когда и где я его видел. Ещё в начале допроса хотел заметить этому со строгим лицом и высокомерно поднятой головой человеку, что, согласно положению, он должен был представиться подследственному, назвав свою фамилию, имя и отчество. Но мне не хотелось начинать с замечаний официальному лицу, в чьих руках в данную минуту находится моя судьба, ибо всё ещё надеялся, что в моём деле разберутся, принесут извинения и отпустят.