Я уходил к сараю колоть дрова для печи в конце зимы обычно было всё ещё очень холодно. Брал старый топор, начинал делать своё дело. Это была самая лёгкая, спокойная часть дня, которую я любил больше всего. Хотя нет, наверное, больше всего этого я любил вечер, закат и спокойное море. Однако причина такой странной любви была не в рассвете и не в закате.
Она была в человеке.
Мать моя всегда была деспотичной, слегка поехавшей дурой, у которой неплохо получалось вышивать. Каждое утро, ровно в половине восьмого утра, она выходила из своей комнаты, и тогда я понимал, что одна из двух лучших частей дня заканчивалась и начинался леденящий душу ад, медленно выворачивающий душу. Я бросал колоть дрова и шёл приветствовать её иначе она снова бы взяла плеть и пару раз ударила ею по спине. Эту боль ни мне, ни Лейле, ни братьям не забыть никогда словно раскалённый металл медленно стекал по спине. На мои глаза вечно наворачивались слёзы, когда мы с братьями шли в баню раз в две недели, и я видел на их спинах бледные шрамы от ударов. Наверняка, на моей спине всё было в разы хуже, но никто не хотел говорить об этом, об этой боли все привыкли молчать и делать вид, что это осталось в далёком прошлом.
Мы когда-нибудь покажем это маме? спросил меня как-то раз Джон, когда мы лежали в кровати, отходя ко сну. В свете керосиновой лампы, висящей над кроватью, его детское личико выглядело ужасно напряжённым и матёрым. Страшно было наблюдать, как детская беззаботность медленно уходила из его глаз, да и не только его глаз, но и всех остальных братьев.
Не знаю, Джон, я натягивал одеяло до его подбородка и поправлял прядь волос, вечно падавшую на его узкий гладкий лоб. Когда вырастем, тогда и расскажем. Тебе больно?
Нет, спина не болит, но Джон на мгновение замялся, чихнул, но мне просто непонятно, почему мама с нами так поступает. Может, если спросить её, она нам скажет?
Вряд ли, помотал головой я, ложась рядом с ним. У каждого свои тараканы в голове, а если лезть к ним со своим уставом, то ни к чему хорошему это не приведёт.
А что такое устав? спросил Джон. И почему с ним нужно куда-то лезть?
Завтра объясню, я поцеловал его в лоб (как покойника, подумал я), спи.
Спокойной ночи, мальчики, чуть громче обычного говорил Джон Сэму и Филиппу. Те отвечали то же самое, и я тоже желал им спокойной ночи.
Я гасил керосиновую лампу, и в комнате воцарялась тьма, разрываемая лишь одиноким светом луны, проникающим в наше окно.
Джон обнимал меня, а я его. И так мы засыпали хрупким, чутким сном до самого утра, когда мне вновь придётся просыпаться от холода и вновь начинать этот порочный круг.
В один тёплый февральский день, когда даже заледеневшая грязь на заднем дворе начала таять, мать приказала мне вычистить дом.
И что б ни единого пятнышка! она пригрозила мне пальцем, хоть я и без этого прекрасно знал, что со мной будет (да и с остальными тоже), если я не выполню всё в точности так, как она сказала.
Да, матушка, говорил я, боязливо опуская голову.
Пшёл, она махала рукой, и мне нужно было в тот же миг испариться в другой комнате. Начни с гостиной, к нам сегодня придут гости.
В глубине души я вздохнул. Гости знал я этих гостей. Семейка дураков, что жила через две фермы от нас, Клеймеры. Отец жирный боров, не моющийся месяцами, мать инфантильная молодая девица, выскочившая за него из-за денег, а дети так это просто тихий ужас. Вечно перед их приездом я говорил своим братьям, чтобы они не поддавались на их выпады, и у большинства это даже получалось. Кроме Филиппа, который так и норовил полезть в драку со своим обидчиком. Вечно из-за него нам всем доставалось, и я всегда молил Господа о том, чтобы в этот раз всё было хорошо.
Однако в Бога я уже давным-давно не верил. Он оставил всех нас наедине с Дьяволом.
Квартиру я вычистил на ура. Везде протёр пыль даже на карнизах, помыл везде полы слегка мутноватой водой, протёр окна от многовековой пыли, вытрусил ковры, обыкновено лежащие в гостиной, вновь наколол дров на вечер. Лейла всё это время суетилась на кухне: месила тесто, чистила рыбу тупым ножом (буквально каждые пару минут я слышал громкое «ай!», доносящееся с кухни), кипятила воду, чистила овощи и нарезала их, чтобы отправить в суп. И когда, казалось, все дела были сделаны, из своей комнаты к нам спустилась мать и осмотрела весь дом, пытаясь найти малейшую пылинку или кусочек грязи с обуви. Но в тот день она ничего не нашла и лишь грозно кивнула, буркнув себе под нос: «Нормально». Когда она уже поднималась по лестнице, то вдруг обернулась, посмотрела на меня.
Сходи в подвал, принеси виски отца, и продолжила подниматься. Лейла, видевшая мать и слышавшая эти её слова, бросила на меня грустный взгляд, полный сожаления. Хлопнула дверь в спальню, и сестра тихо сказала:
Что встал? Неси быстрее, пока эта шмара не разозлилась. Проблем хочешь?
Я лишь помотал головой и, накинув тёплую шерстяную куртку, вышел на улицу, где и был вход в подвал. Открыл скрипучие деревянные двери, на меня дыхнул холод подземных помещений, смешанный с запахом влажного, пропитанного виски дерева, и ароматом гнили, исходивший из-за стен.
Вот почему мне не нравилось туда ходить. Гниль вечный гость в подвале. Крысы пытались пролезть через дыры в стене, застревали в застенках, так там и умирали. А трупы искать никто не хочет, вот и гнили они там. Сколько дней мне преследовал этот ужасный запах смерти, когда я впервые спустился туда за банкой солёных помидоров! И сколько дней у меня перед глазами стоял образ маленькой дохлой крысы, бесхозно лежавшей прямо посередине подвала в окружении закатанных банок с вареньем, солёных овощей и целой полки с алкоголем, принадлежавшей отцу.
Я спустился вниз по скрипучим ступенькам и зажёг лампу. Быстро прошёл по холодному квадрату комнаты, остановился возле полки, увидел бутылку, вручную подписанную как «виски», схватил её и быстрым шагом пошёл обратно, к свету, что лился сверху на этот маленький могильник. Запах гнили по-прежнему был там, и нос мой отказывался это нормально воспринимать.
Я закрыл подвал и вернулся в дом. Поднялся на второй этаж, бросив мимолётный взгляд на измученную Лейлу, постучался в спальню родителей. Дверь открыла мать. Грозно насупилась, вырвала бутылку и вновь хлопнула дверью так, что стёкла задрожали. Моя голова невольно вжалась в тело от страха.
Столько злости, столько ненависти и откуда она в ней? Сколько я себя помнил, мать всегда была такой. И мне было и интересно, и страшно пытаться узнать, отчего же она такая стала. Любопытство, конечно, сильная штука, но мне моё здоровье оказалось дороже, и я бросил все попытки разузнать о её прошлом, особенно после того, как мать один раз выпорола меня за это. После этого я ещё пару дней с трудом мог сидеть, а при матери мне приходилось делать вид, что мне совсем не больно, чтобы мне не досталось ещё больше.
Однако это было не самое страшное, что с нами со всеми случалось. Самое страшное было всего пару раз за всю нашу совместную осознанную жизнь, и ни я, ни Лейла, ни братья не смогли простить её. В те дни я молился о том, чтобы всё стало, как прежде.
Только если я не умру сегодня, говорил я себе каждое утро и каждую ночь, только если я не умру, то смогу их всех защитить. И именно эти слова могли удержать меня на этой промёрзшей почве земного ада.
Часть II
Мы все боялись. Боялись криков, боялись боли, боялись собственную мать. Казалось, в любой момент она может сорваться с цепи и стать той самой бестией, о которых я читал в старых книжках, убаюкивая своих младших братьев. Никому не хотелось лишний раз злить её, поэтому почти всегда в доме стояло многозначительное, холодное молчание. Лишь я да Лейла хлопотали по дому, не проронив за весь день ни слова, общаясь друг с другом лишь грустными взглядами.
Но в тот вечер всё было не так. Когда к нам вошли Клеймеры, мать тут же преобразилась: её взгляд утратил стальной холод и блеск, кулаки разжались, показывая этому миру стёртые костяшки её пальцев и порезы на кистях. На лице появилась воздушная, слегка вымученная улыбка.
Добрый вечер, Ханна! Добрый вечер, Герберт! сказала она приторным голоском, совсем не таким, каким она разговаривала с нами. Она нагнулась к двум маленьким деткам: мальчику Освальду и девочке Клэр потрепала их по головке, ущипнула за щёчки. И когда мне показалось, что вечер пройдёт хоть и шумно, но спокойно, то мать, словно прочитав мои мысли, бросила на меня полный жестокости взгляд, движениями желтоватых белков и кивком головы приказала забрать вещи гостей и повесить их на вешалки. Стоило мне пройти мимо, как она остановила меня, крепко схватив за плечо. Я медленно повернул на неё голову, медленно переводя взгляд с подола её платья, измазанного ежевичным соком, на её грозное, мясистое лицо.
Повесишь вещи и будешь паинькой. Никаких выходок, молодой человек, иначе сказала она тихо, но не менее доходчиво.
Я лишь кивнул. Мне не требовалось объяснений, что будет, если вдруг что-то пойдёт не по её плану.