Возле Баланова замер на подножке маленький лысоватый человек с уставшими глазами. Он терпеливо ждал, пока гость придет в себя и осмотрится.
Вы, наверное, Кирилл Мефодьевич? обратился к нему Баланов. Очень приятно.
Да, мне тоже, кисло улыбнулся собеседник. Никак не ожидал, что придется вас будить. Сам, знаете ли, никогда в дороге не сплю. Не могу и все. Прямо как болезнь. А вам даже позавидовал чтобы с Яником, да при такой болтанке
Баланов пожал плечами, почувствовав вдруг накопившуюся усталость. Разбитое тело казалось сработанным сплошь из булыжников и металлических уголков. Шею ломило. Баланов невежливо потянулся, уперся ладонями в потолок кабины, хрустнул суставами и наткнулся взглядом на брелок. Модель над приборной доской едва заметно покачивалась вправо, влево, вправо, снова влево. Плохо отрисованные розовые коленки. Ничего в ней особенного не было, зря только глаза в дороге мозолила.
Разрешите? сказал Баланов.
Кирилл Мефодьевич кивнул и исчез. Фамилия его была Коршун знатная фамилия, если задуматься но именно думать сейчас Баланову совершенно не хотелось. Он дождался, когда лысина уйдет вниз, с трудом нашел ручку лязгнуло железом, заскрипела, отворяясь, дверь. Неловко переставляя тяжелые, словно бы чужие ноги, Баланов встал на подножку. Повернулся, бросил последний взгляд. Ну, бывай, Яник-Ярик Руль, обмотанный синей, почерневшей от ладоней, изолентой; рукоять коробки скоростей с прозрачным набалдашником, в котором застыла красная роза. Брелок над приборной панелью тихонько раскачивался
Баланов потянулся, чтобы рассмотреть его наконец, ухватил модель за голые коленки. В следующее мгновение нога предательски соскользнула. Закачался пустой шнурок Баланов про себя выругался лишать Яника женского общества, пусть даже пластикового, в его планы не входило. В ладони оказался брелок.
Юрий Серафимович, вы в порядке? высунулся Коршун. Не вовремя. Чтобы не терять время на неловкие объяснения, Баланову пришлось зажать добычу в кулаке и спрыгнуть вниз
Тихо тут у вас. Баланов неопределенно мотнул головой здесь, в гараже. И вообще тихо. Трофей спрятал в карман, чувствуя себя, по меньшей мере, мальчишкой. Ничего, верну при первом же удобном случае, решил Баланов.
Отбитые при прыжке ноги легонько гудели.
И не говорите. собеседник вздохнул. Все-таки четыре утра. Но и днем не слишком шумят, не думайте. Здесь у нас режим. Отбой в полдесятого. Даже сам Юлий Карлович. Это днем они гении. А ночью все по кроваткам, и баиньки.
Он переступил с ноги на ногу. Потом шагнул к Баланову.
Юрий Серафимович, миленький, заговорил Кирилл Мефодьевич едва ли не шепотом. В глазах лысоватого Коршуна зажегся странный, голодный огонек. Вы меня простите, ради бога. Он облизнул губы. Вы вы привезли?
Баланов помедлил. Нащупал пальцами гладкий пластмассовый корпус. Ладонь почему-то взмокла. В груди сидела непонятная заноза будто ребенка ограбил. Глупость какая. Глупость и детство.
Не знаю, о чем вы, произнес Баланов. Лицо собеседника вытянулось. Кирилл Мефодьевич, дорогой
Пойдемте, сказал Коршун сухо.
Гулкие бетонные коридоры почему-то круглые, как канализационные стоки вели Баланова с провожатым все глубже, спускаясь с уровня на уровень, встречаясь и разбегаясь надвое и натрое словно узлы электрической схемы. В тусклом желтом свете, процеженном сквозь потолочные решетки, монотонно гудели вентиляторы. Баланов старался дышать ртом воздух здесь был сухой, кондиционированный, неживой совершенно. Звуки Балановских шагов усиливались в нем, набирали басы и, возвращаясь c эхом, накладывались на неровный ритмический рисунок походки Кирилла Мефодьевича.
За полчаса им не встретилось ни души здание точно вымерло. Да было ли оно когда-нибудь обитаемым? Баланов уже сомневался. Ржавые балки, затянутая ряской поверхность воды и утки спящие, упрятав головы под крыло. Начинается рассвет, выбеливает туман теплым молоком, медленно вливаемым в кофе. Тут Баланов моргнул и понял, что дремлет на ходу. Теперь он видел происходящее сквозь дымку недосыпа болезненно яркий свет, четкие, до рези, контуры решеток. Холодноватый запах хвойного освежителя и тошнотворный горелой изоляции. Гул шагов и мелькающая впереди фигура Коршуна мучительно четкая, различимая до деталей.
Дорога все не кончалась.
Дорога все не кончалась.
Баланов шел и каждые несколько шагов проваливался в параллельное измерение к уткам.
Изредка на стенах встречались плакаты, исполненные в знакомой гаражной манере. Столь же лаконично-строгие. «Стекла не бить! Штраф 2000 рублей», гласил плакат, висящий рядом с пожарным щитком. Видимо, с этой надписью тоже никто не удосужился ознакомиться, потому что стекло было разбито, вымотанный рукав залег поперек коридора полотняная змея с оторванной металлической головой. Баланов осторожно переступил, каждую секунду ожидая, что змея оживет и обхватит его ногу мягкими кольцами.
«Диффузионная проницаемость, сказала утка. Торсионный пеленгатор. Да-да, Юрий Серафимович, проснитесь».
И Баланов проснулся в очередной раз.
Так так так Кирилл Мефодьевич коршуном завис над Балановым. Вот сюда, Юрий Серафимович. О стеночку облокотитесь.
Баланов ошалело уставился на потолок, на забранные решетками светящиеся плафоны и с облегчением понял, что находится не в грузовике. Обморок, должно быть, подкосил его в одном из бесконечных коридоров, приложил, к вящему удивлению Коршуна, о бетонный пол.
Однако удивленным Кирилл Мефодьевич не выглядел.
Предупредить вас забыл, сказал он. Лаборатория с подозрением относится ко всем новичкам. Она их, так сказать, пробует. На зубок.
На зубок? Баланов осторожно тронул затылок. Что за ерунда? Как лаборатория может пробовать?
Я выражаюсь образно, исправился Кирилл Мефодьевич. Не удержался люди из города в наше время большая редкость. Раритеты!
И зачем же вы эту редкость запугиваете? поинтересовался Баланов. Не боитесь потерять нас, раритетов, окончательно? А?
Вы поднимайтесь, Юрий Серафимович, поднимайтесь, проигнорировав вопрос, засуетился Коршун. Пока он выбирал, с какой стороны удобнее прийти на помощь, Баланов встал самостоятельно. Следующий всплеск будет не скоро, дойти успеем.
С этими словами Кирилл Мефодьевич взял Баланова под руку. Затем, мягко пресекая попытки «раритета» освободиться, выбрал один из четырех коридоров.
Некоторое время Коршун шел молча. Хмурил брови, к чему-то прислушивался, разглядывал прикрепленные к потолку пожарные датчики, точно видел их в первый раз. Баланов против воли заинтересовался. Чему тут загораться, казалось бы? Плафоны здесь стеклянные, такие, как правило, при высоких температурах скучно раскалываются в отличие от громко лопающихся лампочек. Ну а бетон трескается и крошится, абсолютно не думая гореть.
Это не обморок, неожиданно заговорил Кирилл Мефодьевич. Обычный сон, необходимый любому здоровому организму. Своеобразная защитная реакция на лабораторные всплески, и пока она есть, надо только радоваться Наведенная нарколепсия, если хотите. Вот что вам, к примеру, снилось?
Баланов задумался.
Утки, вспомнил он. Говорящие. И на редкость ученые. Странное, кстати, зрелище.
С утками вам повезло, улыбнулся Коршун. Мне однажды приснился путь из гаража на склад. Со всеми полагающимися подробностями: коридорами, дверями и прочим. Шел не меньше получаса, массу дум передумал. Вспотеть, простите за подробности, успел. Умаяться. А потом проснулся в гараже, на полу, аккурат возле лестницы. Тело ноет, голова гудит и переваривает одну единственную мысль: до склада еще топать и топать. Знаете, Юрий Серафимович, нет ничего более гадкого, чем переделывать уже доведенную до конца работу
С этим я, к сожалению, знаком.
Баланов в очередной раз попытался высвободить руку, но Коршун отчего-то напрягся. Хватка стала железной, в глазах появилось странное выражение нетерпение, смешанное с испугом. Это длилось не больше пары секунд мышечный спазм, судорога, пробежавшая по телу провожатого, не оставившая ни единого следа, кроме побелевших от напряжения губ.
Вот мы и пришли, осипшим голосом произнес Коршун, указывая на темную нишу в стене. Постарайтесь не шуметь, все спят.
Справа от ниши синими трафаретными буквами было выведено «Жилой блок». Кирилл Мефодьевич, избавляя Баланова от своего чересчур тесного общества, нажал на ручку утопленной в стену двери.
2Утро для Баланова началось со столовой. Что-то было и раньше: непонятная суета за дверью, бодрые голоса, смех, яркий свет ламп, внимательное лицо Коршуна. Затем: кафельный пол, длинные ряды металлических раковин, снующие вокруг люди, ледяная вода и почти знакомое отражение в зеркале. Снова Коршун, свет, кафель, спины, спины, спины, лежащий на батарее резиновый сапог. Но все это смешалось в единую неаппетитную кашу, наподобие той, что Баланов с подозрением ковырял ложкой вот уже десять минут кряду. Более привлекательной каша не становилась: желто-зеленая субстанция, липнущая к столовым приборам (в том числе, вилке, взятой на случай, если блюдо окажется пудингом) и застывающая на глазах. Единственно верным решением казалось класть на нее кирпичи.