В вагон метро вплывают четыре смайлика. Точнее, входит молодая женщина, у которой брови, как дуги. А рядом сын двенадцатилетний мальчишка. С такими же бровями. Садятся рядышком.
Мальчик склоняет голову на материнское плечо: и смайлики становятся на место изображают радость на кротком сообщении лица.
Женщина вздыхает и клонит голову к макушке сына. Теперь и её брови-смайлики значимы: только они противоположность улыбки. Смайлики печали. Почему, и гадать не надо. На руке мальчишки гипс. В гипсовом корсете безымянный палец и мизинец. Как их можно сломать? Если только расшибать ребром ладони кирпичи. Или делать что-то похожее.
Мальчик улыбается. Мама грустит. В семейных отношениях, как в сообщающихся сосудах, разные уровни. От этого лёгкое напряжение. В мире полно напряжений во сто крат мощнее. Но почему-то хочется разрешения вот этого, невеликого
Поезд останавливается. Мальчик вскакивает. Пытается схватиться за поручень. Гипс громко стучит о поручень.
Фу ты, восклицает мальчишка. Бриллиантовая рука!
И они с мамой начинают негромко смеяться. Про руку не уверен Но смех здесь точно бриллиантовый. Наверное, именно так звучат пересыпаемые из ладони в ладонь бриллиантики.
И всё! Потенциал напряжения исчез. Настроение в сообщающихся сосудах выровнялось. Мир вернулся в семью.
А за малым порядком вдруг настанет и большой?
2011, 1 ноября
Гулливер
Шагает впереди меня подросток. Росточка невысокого. Коротышечка. Но полон достоинства. И откуда оно, это достоинство, не сразу могу понять.
Лишь потом различаю: в руке у пешеходика фирменный пакет магазина «Гулливер». И парень держит себя так, будто опасается ненароком кого-нибудь задеть в своей великанистости.
А всё пакет в руке. Всего лишь знак. Всего лишь брэндик. Но какую стать-то придаёт парнишке.
2011, 11 ноября
Жирафы
Едет длиннющий кадет в вагоне метро. Лопоухий, худой и длинный-длинный.
В камуфляже. На бушлате погоны. На погонах пластмассовые буквы КК («Кадетский корпус»). Только буквы надломаны.
У первой К отломана верхняя половина вертикальной палочки. Буква смотрится как жираф, склонивший шею. Жираф покорный, смиренный, готовый на всё.
У второй буквы К отломана верхняя диагональ. И это, конечно, жираф с горделиво поднятой головой.
Так и стоят на погончике два жирафа друг перед дружкой. Один виновато тянется ко второму. А второй (вторая?) замершая неприступность. КК. Иероглиф незавершённого конфликта. Иероглиф трудного разговора. Иероглиф нечеловеческих страстей.
А может, это знаки заговора?
КК. Окаменелое постоянство, соблазняемое длинношеей подвижностью.
Может, это знак какого-нибудь кадетского тайного общества? Например, общества «Жирафы»?
Вот бы спросить у кадета.
Но тот плюхается на свободное место. Закрывает глаза. И дремлет, всё сильнее расслабляясь. Сползают с колен ладони. Опускается голова. Даже уши-лопухи, кажется, расслабленно обвисают вдоль щёк.
Что его сморило? Отчего утомился? От страстных «разборок»? От тайных замыслов?
Не известно. Молчит парень. Только посапывает.
И лишь на его погончике то ли энергичная сцена объяснений-оправданий, то ли осторожный ход вкрадчивого сговора. КК.
2011, 11 ноября
Разрушение красоты
Очаровательная девочка сидит на скамье. Над ней склонился мальчик. Что-то там возится над своей попутчицей. Вечная тема влюблённых?
Вечная, да не вечная. Что-то меня настораживает. Присматриваюсь. Парень фотографирует девочку на сотовый. Для этого изгибается, выворачивает руку, заносит объектив сотового почти под нос девочки, стопорит его под острым углом, провоцируя самый невыгодный ракурс. Щёлкает затвором.
С удовлетворением разглядывает снимок на экране. Потом протягивает сотик девушке. Мне тоже виден результат: лицо на фотопортрете искажено, нос стал огромным по сравнению с изящной реальностью. Одна ноздря зияет как чёрное дупло, вторая узкая слипшаяся щёлка. Глаза закатились вверх. Одним словом, жуть!
Девочка хмурит брови, ругается, просит остановить несуразный фотосеанс. Но парень, возбуждённый этим разрушением красоты, ещё больше старается в поисках необычных ракурсов.
И я его вдруг понимаю. Я просто соотношу его маленькие суетливые усилия с тем громадным, растянутым во времени движением художнического мира, которое называлось, например: ЭКСПРЕССИОНИЗМ. Не он первый, этот мальчик Сто с лишним лет назад красоту уже брали на излом, поскольку пытались понять, как она может сосуществовать рядом с войной, грязью, окровавленными бинтами и убийствами. Красота исходила на крик. На «Крик» Мунка, если хотите.
Что-то похожее и сегодня. За внешним «приколизмом» глубинная потребность понять, как ЭТО может сосуществовать с равнодушием, с холодом мегаполиса, со всеобщей упёртостью в вопросы прибыли и барыша. Осторожное прощупывание: насколько ЭТО прочно, долговечно, неистребимо.
ЭТО милая вздёрнутость девчоночьего носика, ровные дуги трепетных ноздрей, слабый румянец на гладкой упругой щеке.
Потому и силится парень ЩЁЛК, ЩЁЛК Чтобы перламутр зубов сквозь раздвинутые губы как стёсанный временем клык старого пса Едва заметные складки от крыльев носа как потрескавшееся лицо столетней старухи
ЩЁЛК, ЩЁЛК ЩЁЛК, ЩЁЛК Новые удары по красоте как расплата за сегодняшнее нестроение мира.
2012, 4 марта
Исихастские наушники
Не скажу, что каждый день вижу в метро подростков, читающих Библию. Поэтому парень, с которым я встретился вчера, меня привлёк. Он сидел в уголке вагона, тихий, сосредоточенный. Не отрываясь, смотрел в книгу. То, что это Библия, угадывалась по колонке со ссылками. Помните, есть такая посередине страницы, подсказывающая параллельные места в священной книге? Ещё почти уверенно можно было сказать, что читается Откровение Иоанна (книга открыта ближе к концу). Для подростка объяснимый выбор. Там завораживающая динамика футурологической сцены, там невиданные фантастические образы. Фантастика меркнет!
Парень выхватывал со страницы очередную строчку. Чуть закидывал голову, уткнувшись затылком в обшивку вагона с рекламой. Долго сидел не двигаясь. Осмыслял прочитанное. Взгляд его голубых глаз улетал в места нездешние. Высокое, брыластое, как у писателя Крапивина в юности, лицо держало на себе отсветы далёких (а может уже и недалёких) битв.
Смотреть на читающих вообще немалое удовольствие. Но в моем случае к созерцанию душевной работы примешивалась ещё какая-то дополнительная «перчинка», ещё какой-то неожиданный для созерцателя «бонус». Вскоре я понял, что Мальчик сидел в наушниках.
Читал Библию. А в это время в уши билась звуковая волна.
Может, речеподобный джаз вторил там надрывным речам провидца Иоанна Богослова.
Может, наоборот, какая-нибудь народная «Травушка-муравушка» или «Калинка-малинка» врывалась в созерцательное спокойствие, разрушая своей роковой обработкой и непременными языческими мотивами мир Библии.
Может, звучал там сатаник-рэп от Димы, моего юного шестнадцатилетнего друга из Туймазов, и призывался проиллюстрировать нестерпимую какофонию адской среды.
Чем больше я смотрел на парня, тем сильнее мне хотелось понять, что же он слушает? Что получает из мира «всовместку» с библейскими истинами?
Конечно, не составляло труда, подойти и спросить, что, мол, слушаешь? Но я не стал этого делать. У современного подростка и без того слишком мало пространства для тайны для тайны роста, тайны внутренних метаморфоз. Он весь на виду, под взглядами веб-камер, под перекрестьем взглядов многоликой толпы, на форумах социальных сетей как на сковородке. Нигде не укрыться!
А может, наушники это и есть охранение его тайны? Его монастырь? Вдруг там тишина? Великая тишина! Не сравнимая ни с какой музыкой! Тишина, которая умеет принимать и взращивать зёрна мысли. Тишина, которая одна способна даровать общение с миром высшей смысловой реальности.
Вдруг там, в наушниках, как в келье монаха-исихаста, тишина-тишина-тишина, в которой нарождается-нарождается-нарождается общение с Ним?
Я осторожно, стараясь не шелестеть курткой, снял ладонь с поручня вагона и, затаив дыхание, отодвинулся от юного читателя.
Тишине не нужно мешать.
2012, 14 марта
Мяч в «мавзолее»
По «Берёзке» (это лагерь в Кировской области) я торопился на возбуждённые детские голоса. Дети как птицы: расшумелись что-то произошло.
Возле недостроенного и давно законсервированного здания группа мальчишек и девчонок громко и вразнобой отдавала команды кому-то внутри потемневшей кирпичной коробки.
Смотри налево! Направо смотри! Вон за тем углом! Нет, за тем!
Что произошло? спросил я.
Мяч в мавзолей попал! сказали мне.
Долгострой, возле которого мы стояли, оказывается, и назывался «мавзолеем».
Забраться в него не так-то просто. А для мяча, сверху пара пустяков.
«Сталкер», который искал мячик, выглянул из-за заградительных щитов: