За всё приходится платить! пели они.
07.08.2011Древо Червей
Синее пламя обняло кусочек сахара сплетаясь с ним в экстазе. Вода затушила их пир, растворяя огонь и сладость в горьком зелёном мареве. Запах аниса, словно в лекарстве от боли, он всегда первым делом бьёт в нос, когда в горло врывается изумрудная лава абсента. Одно Максимилиан знал точно это лучше что когда-либо было у него внутри.
Wormwood полынь. Дословно «червивое дерево». Странно, почему не «Древо Червей». Это название казалось более романтичным и декадентским. Он представил себе червивое, крошащееся от гнили дерево посреди серого поля, на фоне догорающего алого небо. Это тело, давно покинула жизнь, оставив на радость червям. Но рано или поздно червей становится слишком много, что они уже не способны вместиться в тусклую оболочку одного единственного дерева. Что им остаётся, кроме того, как самим стать древом? Бледные слепые, извивающиеся лентой тела, срастаются воедино, образуя ствол, ветви и листву. Это всё начинает казаться более живым, чем мёртвый иссушенный древесный скелет.
Максимилиан закурил сигарету, прогоняя иссушливую горечь во рту. В последнее время он всегда пил один. В тёмной комнате за плотно задёрнутыми шторами. Они всегда были закрыты, словно зашитые глаза мертвеца, боясь пропустить хоть луч губительного света в пустой дом. Свечи горели слишком ярко от них по комнате распространятся удушливый жар. Максимилиан знал, что ему жарко от света, но он не вампир чтобы видеть в темноте. А вокруг полно книг в которых уже не прочесть ни строчки, глаза разбегаются в едком тумане гашиша.
Свежий ветер прогнал и убил бы всю атмосферу этого места, нарушил бы мнимый покой, добровольного заточения в мёртвых стенах. Это то, что почти неподвластно людям превращать свой дом в склеп, а себя в мертвеца только ради простого познания смерти при жизни. Когда вкус жизни уходит вместе со страстью к вину и мирским развлечениям, хочется забыться на дне истинной горечи. Он много писал почти по двадцать страниц машинописного текста в день. Большинство из этого отправлялось на растопку камина. Часть отсылалась в газеты и сборники. Максимилиан сам в глаза не видел собственных изданий, когда другой на его месте был бы готов обвешаться ими, как медалями.
Это последний шаг к нирване когда уже ничего не надо. Но Макс знал, что ему в этой жизни ещё нужно множество вещей таких, как абсент и гашиш. Это то, без чего угаснет зловещий синеватый огонёк его творчества, то ради чего стоит жить. Его друзья и возлюбленные канули в Лету, пытаясь плыть по совсем иной реке загнивающему потоку времени. Кто-то перепутался стрихнин с героином, кто револьвер с массажёром для висков. Их тела где-то там в глубине, из них и должно прорасти то самое треклятое Древо Червей, что стало являться в его кошмарах чаще и чаще.
Вот смешливая Элиза, совсем почти ещё ребёнок бежит по поросшему маками полю. Короткое чёрное платьице то и дело задирается обнажая бледные ноги. Её кожа прекрасна, как старый фарфор. Ты же умерла, моя родная! кричит ей Максимилиан сквозь завесу тумана.
Она ничего не слышит, продолжая смеяться, приближается к дереву, на котором в такт биению сердца раскачиваются простенькие качели, словно метроном. Она вспархивает на них, будто птица, тряся своими гладкими тёмными волосами. Они такие длинные и на ощупь, как щёлк. Макс помнил это даже сейчас.
Эй, покачай меня! кричит она улыбаясь окровавленным ртом.
Максимилиан смотрит на дерево оно сочится червями. Переводит взгляд на Элизу её закатившиеся глаза всё так же смеются, зияя белой пустотой. Кожа трескается, как старый пергамент, прекрасный ротик изгибается в улыбке из него ползут черви. Вскоре они укутывают её тело словно кокон.
Он понял, что заснул прямо в кресле, опьянение часто возвращало его в старые кошмары. Все они одинаково болезненны и кровавы. Кошмары как незаживающие язвы где-то глубоко в душе. Хотелось встать и рассказать бумаге про ещё один кошмар, но проклятая свинцовая тяжесть абсента кресло отказывается отпускать тело писателя, словно зазывая досмотреть до конца все кошмары, как череду любимых фильмов. Максимилиан помнил их наизусть.
И снова сумрачный мост, словно сплетённый из множества сухих стеблей. Там внизу, где должна быть вода, лишь клубится густой туман. На мосту стоит Артур, всё ещё хранящий внешность юного романтического героя. На нём белый костюм, и ветер треплет светлые волосы, Максимилиан помнил, что они пахли горной лавандой. Он помнил о нём всё, даже больше, чем Арти хотел бы. На лице улыбка, как застывшая маска. Все мертвецы из его снов улыбаются, как черепа на полке древнего склепа. Кажется, что у них такая природа. Маска смерти подразумевает улыбку.
Пойдём со мной туда, где ветер ласкает травы
Где умирать легко. И все всё время правы, шепчет Артур какой-то милый рифмованный бред под аккомпанемент ветра.
Куда? голос Максимилиана дрожит, комок в горле, словно пытаешься кричать сквозь сон.
Мы укроемся в тени дерева, что стоит вон там, снова возникает это поле, такое до боли знакомое с кровавыми каплями маков.
И хочется бежать со всех ног, но дерево становится ближе. Арти касается ветвей, черви жадно впиваются в его кожу, прогрызая насквозь гниющее мясо, обнажая кости.
Быть мертвецом это проще простого, он улыбается как на рекламном плакате, а из глаз и рта его лезут черви, освобождая себе дорогу.
Максимилиан проснулся. Он не знал, день сейчас или ночь, темнота нарушила ощущение времени, абсент украл реальность. Этот так просто сделать один шаг к своим мертвецам, навсегда забыться в их подземных объятьях, ведь кроме них и горького зелёного напитка у него больше ничего нет.
Та же чернота в глазах и после смерти? спрашивает он, когда очередной мертвец, на этот раз тот, кого при жизни звали Наставник, приходит в его кошмары.
Только первое время, пока твои глаза не съедят черви, говорит он, и тоже рассыпается на множество белых личинок. Почти жаль, что разговор так быстро прервался.
И вот они все стоят перед ним, чудом уместившись в маленькой комнате. Их лица кажутся более умиротворёнными, чем лица живых монахов, потому что в отличии от церковных пустомель, они знают правду, они уже перешли грань. Им уже больше нечего терять, им ничего не надо, кроме как забрать с сбой, единственного дорогого и любимого человека, прервать тяжкое бремя разлуки, слиться в единый комок грязи и слизи.
Мы все при жизни строим себе свой склеп, повторяют хором их раскрытые до ушей рты.
Максимилиан окончательно проснулся, кошмары отрезвили его, вытравив зелёное дыхание. Он знал, куда он отправится прямо сейчас. Дорогу до Древа он выучил наизусть, даже никогда не бывая там. Он доберётся и срубит корень своих кошмаров, чтобы мертвецы больше никогда не тревожили его сны. Шаги давались ему с трудом. Свежий ветер из распахнутой двери казался почти убийственным. Начинался рассвет, небо светлело, словно кто-то наверху разбавлял густую тёмно-синюю краску. Туман клубился над землёй, роса застыла на цветах и травах драгоценными камнями. Где-то в вышине слышалось пение птиц. Максимилиан знал, на что идёт, он знал, что уже не вернуться назад.
Дерево росло посреди поля, как огромный часовой. Оно казалось совершенно обычным, но без сомнения, живым. Его густая крона, должно быть, давала многим путникам приют в жаркий летний полдень. Сейчас листья источали аромат свежести и влаги. Это дерево никак не могло быть тем самым Древом Червей из ночных видений Максимилиана, но, тем не менее, он занёс топор полетела кора и сухие щепки. Макс не знал, что через пару секунд его хватит удар и он скончается не приходя сознание, но уже чувствовал червей, что спешат к его ещё живому телу.
10.08.2011Источник вдохновения
За окном развернулась феерия Ада. По улицам города шёл дождь, гремя крупными каплями по стеклам. Ветер аккомпанировал ему на ржавых печных трубах. Жаль, мы не в Лондоне или Париже, где дождь может быть романтичным.
Жаль, это просто Ярск пристанище купцов, проституток и бедных аристократов. В моём доме пахнет чем-то сладковатым, немного отдает вчерашним опием, а я бы рискнул предположить, что это ладан. Вероятно, стены заранее поют по мне панихиду, потому что больше кроме них этого сделать некому. Лишь ветер врывается в щели окон, чтобы навестить меня в этом печально склепе.
В моей утренней почте только долги и счета, ни строчки от друзей из сумасбродной процветающей столицы или от родственников в Европе. Я представил, как утопает в дождях Нева, как кутается туманом милый сердцу Петербург. В душе воскресла невольная тоска, словно меня придавило собственной же могильной плитой. Я готов стать камнем в мостовой Питера, это и то престижнее, чем быть мелким дворянином в Ярской губернии.
Родители оставили мне усадьбу, старое грязно-желтое здание с колоннами, навивающее воспоминание о богадельне. Только единственным заключённым тут был я сам, пожалуй, это даже хуже излюбленной у всех врачей нашего времени лоботомии. А на участке за домом развернулся фамильный погост. Они тут все вместе. Иные дома украшают картинные галереи с портретами предков, но моя семья решила отличиться. Иногда я прихожу возложить пару белых лилий на могилу моей бедной матушки. Но больше всего я хочу стать частью их, укрыться саженью прохладной земли, чтобы уснуть навсегда.