Царапины на пустой бобине. Восьмистишья - Александр Петрушкин 2 стр.

Нет никаких обид  всё сочтено
В полете жужелиц холодных и  прекрасно,
Что не спешишь, не говоришь, ино-
Язычно промолчав, что неопасно
Стать ангелом подводным, через свет
В полёт шагнуть и падая к коленям
Твоим присесть, и слышать то,
Как смотрят на тебя её олени.

Так вот, пойми, что нас с тобою нет,
а свет, который этой амальгамы

минует зеркало и зрение  не свет,
а маятник внутри иглы и ткани.

И мы, взойдя, как птаха из зерна,
лес прошиваем лапой  водянистый,

как трепетная жаба, что жирна
или в язык отмерена сгуститься.

Город предстанет невидимым. День ото дня
не ототрешь, но возможно припомнишь меня:
даже не контуры  шорох травы к сапогам
дымом приклеен, как выдох [к] холодным саням
тем, что пейзажи вокруг режут словно бы хлеб.
нет никого, ничего  кто щебечет в просвет,
в окно человека, когда вокруг падает лев,
сани скрипят и въезжают в натопленный хлев?

Я пережил здесь смерть
свою, как эта дева,
лежащая в садах,
касающихся чрева
всех насекомых божьих,
живущих у огня

О, родина, как смерть,
не покидай меня!

Окажется воздух кессонным,
прошитым, как жабры стрижей,
сшивающих нашу природу
с разрывом, мерцающим в ней.

И, слушая наших качелей иголку,
на входе в золу, надеюсь,
что голос негромкий
свой вынесу, коль не спасу.

Осень, состоящая из пауз,
множится, как дочери мои,
до сугробов и не задержаться,
ожидая жирной хвойной мглы.

И двоенье осени признавши,
наблюдая то, как снюсь я ей 
вижу время года забирает
пораженье у своих детей.

Дочитать бы драму насекомой
этой своры, что  став колесом 
катится под горку от подводы,
как потоп с мертвящим языком.

А посмотришь в дождь  и там увидишь
жесть дождя из вдов моих торчит,
и звенит в нутре своём неровном,
изменяя в пепелище вид.

А дотянешься до молитвы 
начнёшь учить
этот глас синичий,
которым увечен мир.

Встретится кто, как травма,
увенчанный сам собой 
быть бы плотью тебе 
виноват  другой.

Опорожнив пузырь до половины,
плывёт у дна прижатый, как свинец
водою к водке, тенью смятый, длинный,
пустой пескарь  похожий на рубец.

Его лицо [лиловое в июле]
дыхание [искусственно моё]
в себя вдохнёт, и с тем меня избудет,
и, словно смерть, со мною отплывёт.

У дома, в который вернутся стрижи
ожить от любви и до страха,
лежим мы, товарищ  ты видишь?  лежим
как будто в окружности мрака,

что плотно ложится, как снег на живот
сползая на наши колени
растёт то, что позже станет землёй
в которую мы не поверим.

он несёт киноплёнку в своём лице
удлиняется кадр, будто солнцестоянье
удлиняется тень на ещё один день
удивляется мир на одно окликанье

и снимая с меня этот гипсовый миф
он сминает стоп-кадры в густую тележку
и скользит мимо слайд изменяющий шрифт
словно был воскресенье

Собаки, что след возьмут, войдут в лабиринт,
в который крол своё распускает тело:
после первой на второй волне снежной горит,
но не оставляет гончим своим пепла.

Если его развернуть, то увидишь спазм
выдоха предпоследнего  словно правый
строит он из себя для себя лабиринт
где от охотников с ним остаётся гравий.

Собаки, что след возьмут, войдут в лабиринт,
в который крол своё распускает тело:
после первой на второй волне снежной горит,
но не оставляет гончим своим пепла.

Если его развернуть, то увидишь спазм
выдоха предпоследнего  словно правый
строит он из себя для себя лабиринт
где от охотников с ним остаётся гравий.

Во мгле межсезонья, как ящерица в валуне
переваливается с боку на бок, с Богу во мне
в Бога, в котором природа растёт словно я,
переросло пятницу, как в семенах земля
перерастает свет / стыд больше и уже, чем ночь 
смотрится в щель темнота там, где смертельна точ-
ным словам, или же мы словно циркуль стоим /
над ящерицей валуна / светимся изнутри.

Сорока, что трещит внутри веранды,
как будто грек попавший из Эллады
в страну семи холмов, её базары
перекричать пытается до Бога,
однажды ты, сорока, жердью станешь 
скорей всего, совсем в иной поджизни 
что ж задержи дыхание в подбрюшье