***
Много времени так прошло. Лет двенадцать либо. Уж и Дашенька была, и Никитушка, Аришенька подрастала. Полгодочка-то уж сравнялось ей. Сидеть только-только начала. Смешно, бывало, ложку деревянную расписную ей дам, она разглядывает ее, да серьезно так смотрит, а потом давай махать во все стороны. И смеется, первыми двумя зубками своими сверкая. «Ба-ба-ба-ба», кричит. Первые слоги, значит, получались у нее такие.
Илюшенька помощником совсем стал. Оглянуться не успели! Все с отцом, бывало, в мастерской. Уж очень нравилось ему сапоги делать. Он и себе с отцовой помощью ловкие сапожки смастерил. «Смотри, говорит, мама, они и воду не пропускают». И раз их в ведро полное. Я ахнула, а отец смеется. Потом по голове светлой его потрепал гордился, будет, кому дело семейное продолжить. Он сам, Илюшка-то, и гвоздики специальные из деревяшечек делал. Все обещал и мне сапожки да ботиночки смастерить.
А Никитушка мечтательным рос, весь в меня. Все ему интересно было, как мир устроен. Часами мог букашек всяких рассматривать. Все удивлялся, как это Бог так придумал у кого две ножки, а у кого лапок этих не счесть. Очень любил он в церковь ходить. Один раз говорит мне: «Мама, я тоже буду, когда вырасту, службы служить, людям жизнь облегчать, слушать их и помогать, как отец Митрофан наш». Маленький был, всего-то четыре с лишним годочка, а вот поди ж ты
Дашенька часто к сестрам моим хаживала посмотреть, как те ткут да прядут. И меня часто просила показать ей, как вышиваю. Первую картинку свою вышила, неумелую еще, котенка с клубочком играющего. Отец ей рамочку смастерил. «Можно, говорит, мама, я бабушке с дедушкой подарю?». Потом показала я ей, как занавески можно расшить. Она все петушков красных да голубых хотела там вышить. Аккуратненько так, старалась очень. «Научусь, -говорит, получше, и к Пасхе тогда картинку с куполами вышью, а потом и рубашки смогу».
Хорошие детки росли, ласковые, работящие и интерес свой имели. Видно, потому что добро одно они от нас видели да любовь. И то видели, как мы с Арсением друг дружку любим да жалеем, заботимся, бережем.
***
И решила я как-то на Покровскую ярмарку в город губернский съездить, хоть и далече. Живность кое-какую продать, дорожки, что наткала, платки да шали, что навязала, да гостинцев детям купить. Арсений прихворнул немного, с детьми остался. Напоследок спросил, может, мол, передумаю я ехать, а я уж решила, приготовила все. Поцеловала своих, да и поехала. А осень стояла холодная, снег уж во всю лежал, ветры часто завывали с метелями. А тут и денек выдался хороший, солнечный, погожий. Поеду, думаю ничего.
Хорошо все распродала, лакомств всяких накупила, гостинцев и деткам, и Арсению новую шапку, рубаху красивую с красной вышивкой и кисточками у ворота, батюшке с матушкой, сестрам, братьям, племянникам всем в общем, да только припозднилась немного. Возница мой, Ипат, ворчал всю дорогу, волки мол, в лесу водятся. Ну, и доворчался, видно
Как-то быстро вдруг стемнело, вокруг елки сплошь стеной стоят, даже Луны не видно, холодать стало сильно. Сначала шорох какой-то послышался, потом с разных сторон огоньки засверкали. Я еще подумала, что это за огоньки такие. А это глаза волчьи были. И вой такой жуткий раздался!
Держись, барыня! крикнул Ипат и стал хлестать лошадь, что есть мочи. Вдруг впереди показалась этакая большая собака.
Ой, да это же волк, испугалась я. Вцепилась в телегу, что есть силы, от страха и холода аж зубами застучала.
А лошадь встала на дыбы и вдруг, отчаянно заржав, понеслась во весь опор. Телега накренилась, и Ипат с криком вывалился из нее. Пытался было ухватиться да не удержался, родимый. Я увидела, как к нему с визгом и рычанием бросились волки. Сердце у меня зашлось от страха и ужаса. А лошадь все неслась и неслась, как заполошная, я только глаза закрыла и думаю: «На все воля Божья!». Как вдруг раздался треск, сильный удар, все закружилось как-то. И больше я ничего не помню. Ухо еще улавливало какие-то звуки, крики, визг, возню, но я даже пошевелиться не могла и ничего не чувствовала. А потом и вовсе все исчезло.
Сколько прошло времени, не знаю, не ведаю. Открыла глаза, пошевелиться не могу, боль во всем теле страшная. Попыталась голову повернуть, даже застонала, как будто искры там появились и каждая, как иголка острая. Увидела только, что в избушке какой-то лежу. Сильно натоплено, жарко. И опять я провалилась, как в яму.
Вдруг почувствовала, как губ коснулось что-то прохладное. «Вода. Пить», пронеслось в голове.
А глаза опять открыть не могу. Вновь в какой-то горячечный липкий бред погрузилась. Потом чувствовала, как чьи-то руки меня осторожно переворачивают. Я застонала от боли и прошептала пересохшими губами:
Кто это? Где я?
Наверное, это мне только показалось, что прошептала, потому что ответа я не услышала. А, может, опять незаметно провалилась в беспамятство. Так проходили дни, недели, месяцы.
***
Когда я начала приходить в себя, перед глазами поначалу все плыло, крутилось и никак не могло остановиться. И вдруг мой мятущийся взгляд выхватил из этой круговерти лицо. Это было человеческое лицо, лицо мужчины, потому как с бородой оно было. Сил не было ни испугаться, ни удивиться, ни возмутиться ни на что. Я только вновь спросила, еле шевеля спекшимися губами:
Кто вы? Где я?
Пожалуйста, не пугайтесь. Если бы вы знали, как рад я, что в себя вы пришли. Я уж почти и не надеялся. Я лесничий. Зовут меня Яким. Не бойтесь.
Сколько я здесь? У вас
С осени, с Покрова, стало быть, полгода почти.
Что?! я сделала попытку приподняться, но голова моя закружилась, все тело от самой макушки, пронзила резкая боль, в глазах свет белый померк, и я опять потеряла сознание.
И вновь потянулось время: то бред, то явь. А однажды утром я как будто проснулась после долгого сна. Попробовала пошевелиться не больно вроде бы, только сил совсем нет и будто затекло все. Попыталась сесть не смогла. И тут дверь открылась, и вошел мужчина. Я вскрикнула. Мужчина бросил охапку дров и кинулся ко мне. Я натянула на себя одеяло и попыталась закричать.
Не бойтесь меня, не тревожьтесь. Все хорошо. Сейчас печь растоплю, и попробуем с вами присесть да бульончик попить. Июнь-то нынче холодный, как и не лето вроде, а вы еще слабы, тепла вам надобно. Слава Богу! Живая вы! добавил он, перекрестившись.
Он умело растопил печь, подошел, улыбаясь к кровати, протянул мне рубаху.
Сможете сами?
Я попыталась натянуть ее на себя, но ничего не получалось. По щекам тут же потекли слезы.
Не плачьте. Вы же вон, сколько лежали, не ели почти ничего. Кое-как я вас кормил бульонами, да отварами. Яйцами сырыми еще. Молоком козьим. Настойками травяными. Насилу выходил. Это чудо-чудное и настоящее, что вы выжили и очнулись. Давайте я вам помогу. Не бойтесь меня. Я уж более полугода за вами ухаживаю, раны ваши исцелить пытаюсь. Все уж видел и то, чего не надобно бы.
Вздыхая, он протер меня какой-то пахнущей хвоей жидкостью, размял немного плечи, спину. Промокнул мое исхудавшее тело чистой тряпочкой и надел чистую рубаху.
Сейчас вон душегреечку еще наденем и сесть попробуем. Давайте потихонечку. Сейчас волосы ваши расчешу. Ох, и намучался я с ними. Но так мне жалко было резать их. Думаю, это уж в самом крайнем случае. Но сберег все ж таки. Хотя и непросто это было.
Так вот зачем вы меня ворочали? догадалась я.
Да, и за этим тоже, грустно усмехнулся Яким.
Посадил он меня, придержал, а у меня голова вдруг закружилась, поехало все куда-то в сторону. Опять я заплакала.
Ничего-ничего, это от слабости. Позднее еще раз попробуем. А чуть погодя, с Божьей помощью встанем, да и ходить будем учиться. Как звать-то тебя, болезная? Авось вспомнила, сестра? Ничего, что я так с тобой буду, по-свойски? Родная ведь ты мне теперь, выстраданная.
Пелагеей меня кличут. С Рождественки я. Домой ведь мне надо. Дети у меня там. Муж.
Вот беспокойная душа. Ожить, как следует, не успела, опомниться, а туда же. Домой! Поправишься чуток, будем искать твой дом. Не волнуйся. Не устала? Ну, отдыхай пока. Пойду воду поставлю, кашку тебе, сестрица, сварю. А пока на-ка, молочка парного попей козьего. Погоди только, дай чуть водичкой разбавлю. Сделай несколько глоточков. Сразу-то много не надо.
***
И опять проходил день за днем. Только больно медленно для меня они шли, эти дни. Я понемногу вставать стала. Сначала трудно было. Каждый шаг с усилиями давался. И голова кружилась, и отпуститься боялась от спасителя своего. Но понемногу сначала сама встала, а потом и пошла: шажок, другой. Будто маленькая. Все с детками себя своими сравнивала.
Яким рассказал мне, как отбил меня от волков со своей собакой Волчком. Собака та помесь с волком была, молодой сильный свирепый пес, потому и смогли они отбить меня. Рассказал, как метель жестокая потом началась, как привез он меня полумертвую в хижину эту, как ухаживал, из лап смерти вытаскивал, как испугался, когда кровью я исходить начала через некоторое время. Только потом понял, что это ребеночка я скинула. А я и сама не знала, что тяжелая. Арсений нипочем меня бы не отпустил, если бы знал. Я все ниже и ниже голову опускала, глаз поднять боялась ведь он раздевал меня, мыл, кровь с меня вытирал. Стыд-то какой! Срамота прямо!