Поцеловать, хладнокровно ответила Катя, а сама подумала: «Не прикидывайся глухим, умник», и прибавила с неприличной для девочек улыбкой, не сложить же одночлены простейшего уравнения, как будто речь шла о простой арифметике: одного парня туда, другого сюда, а этого приблизить до невероятной и умопомрачительной дистанции.
Мел на этот раз не растерялся был готов и во всеоружии. Он расшаркался, как сумел, перед необъявленной глашатаями, самовольно провозглашенной и нагло взошедшей на престол королевой, и выдал глупейшую (ей богу, объективно оцениваю, если не брякнуть: тупейшую) вещь из всей, имеющейся в его образовательных запасниках, хрестоматии:
Поцеловать, это конечно, не мудреная затея. Если это тебя исправит, как инъекция правды, то в таком случае я согласен на такой беспримерный по храбрости шаг. Это было бы честно. По-товарищески. А так это еще один обман коленопреклонство. Он в это самое время соревновался со мной (с «Диким») за право обладания недоступным и возвысившимся над всеми, над всем окружением телом (круто сказано, нет не телом тельцем, а лучше: за обладание «рукой и сердцем») и душой. На самом деле, о теле и обо всем, что с ним связано, потное и липкое, мы, еще пацаны, в те года и не мечтали. Так, что-то снилось по ночам. И только. Другое дело душа! О ней знали все: тому способствовали сказки, пословицы, бабкины заклинания и запугивания стариков о жизни после смерти (так им, безбожникам, хотелось в рай; желание, доходившее до исступления, до крайней точки, до такой степени, что альтернативу переселению они даже не допускали в своих помыслах).
Что, что? закатила глаза в небо баловница. Скажи еще: преклонительство. Ты, Мел, совсем спятил со своим театром. Начитался внеклассной литературы. Гоголь-моголь, ваше сиятельство и превосходительство
Подхалимство это, другими словами. Вот что это такое то, что ты нам предлагаешь.
Ах вот как ты это называешь?
Ну, примерно такими словами. Если не прибавить сюда неприличное словцо, которое по понятным причинам опускаю.
А что в этом поступке, если конечно кто-нибудь из вас решится на поступок наперекор мнению, она оглядела Мела, что в этом странного, запретного, предосудительного и унизительного?
Мел развел руками: мол, не могу объяснить, если сама не дошла своим умом.
Ну, ты всё перевернул с ног на голову. Ты сам предпочитаешь видеть глупость и грязь там, где тебе хочется. В кино все целуются, и никто их за это не осуждает, даже наоборот любуются. А ты попросту еще не созрел. Ты еще зеленый орех. И тебе не время и рано, одним словом. Катя, несмотря на увлеченность спором и своей затеей, все-таки разглядела за напускной мудростью мальчишки пустоватый, отсутствующий взгляд. Не-за-ин-те-ре-со-ванный. Скучающий взгляд. Наивный, детский. И замкнулась. Хотя на лице продолжала блуждать широкая и теперь снисходительная улыбка. Несмотря на мутноватый осадок в нахлынувших чувствах, она все же решилась на развернутое объяснение:
Если тебе это невдомек, то я, пожалуй, могла бы тебе рассказать
Ей неожиданно, так же как захотелось, так и расхотелось делиться мыслями и личной находкой с глупыми мальчишками, с раскрытыми ртами обступившими ее. Она ударила, толкнула их локтями и выбралась из плотного кольца тел.
но, может быть, ты все-таки сам врубишься и сообразишь, обратилась она напрямую к одному только Мелу после серии из двух, не больше, шагов к пешеходному переходу на другую сторону улицы, что между девочками и мальчиками иногда происходит что-то такое-этакое, что тебе, начитанному, но все равно малообразованному, неизвестно Пока неизвестно.
Катя замолчала, прикидывая возможности Мела. «Вот дурак! Только время теряю».
А если тебе это неизвестно, то ты попросту как это говорят, тупой, неожиданно закончила она.
Кто я? по-своему отреагировал Мел.
Тупица и недалекий.
Какой-какой? Повтори.
Вот заладил. Недалёкий. Не-да-лё-кий. Теперь понятно? Она вновь, на этот раз брезгливо окинула его взглядом снизу вверх, точно примериваясь и оценивая величину его порчи. А по возрасту тебе, пожалуй, пора бы уже соображать кое в чем».
5.
Олежка Сенкевич родился и воспитывался в культурной, интеллигентной семье. Правда, урезанной на одну треть, точь-в-точь как у друзей, недосчитавшихся отцов семейств по разным не афишируемым причинам. Говорят, друзей не выбирают, но это неверное утверждение, не что иное, как заблуждение: каждый выбирает по себе, ровню. По той причине и попались ему в круг общения и времяпрепровождения вне уроков, как мальки в зачерпнутый сачок в застойном пруде, мальчики из схожих по составу семей.
5.
Олежка Сенкевич родился и воспитывался в культурной, интеллигентной семье. Правда, урезанной на одну треть, точь-в-точь как у друзей, недосчитавшихся отцов семейств по разным не афишируемым причинам. Говорят, друзей не выбирают, но это неверное утверждение, не что иное, как заблуждение: каждый выбирает по себе, ровню. По той причине и попались ему в круг общения и времяпрепровождения вне уроков, как мальки в зачерпнутый сачок в застойном пруде, мальчики из схожих по составу семей.
Нет, отца не убило, даже не ранило, да и не воевал он вовсе родился позже, уже после войны. Целехонький и здоровый он где-то бороздил просторы великой необъятной родины.
Недостаток ласковой мужской руки в случае с Сеней с лихвой восполнялся рукой женской, материнской. Высокая красавица метр плюс этак восемьдесят восемьдесят пять сантиметров, ни дать, ни взять, ни прибавить, не убавить, она даже с годами не растеряла следы былой осанки, статности и величавости. Да что там величавости, бери выше: ВЕЛИЧИЯ. Походку ее можно было сравнить с плавностью павы, вообще любые движения её холеного тела были на удивление плавными и медлительными («Точно лебедь плывет, это о ней»).
Красота ее лишь слегка потускнела со временем вспоминал много лет спустя постаревший Дикарев, так он думал о ней тогда, хотя никогда ее раньше не встречал и не был с ней знаком, и подёрнулась едва обозначившимся даже не глянцем а туманцем, какой выступает на запотевшем зеркальце в ванной комнате после принятия горячего душа с закрытой дверью, к примеру.
Сеня жил в монументальном здании, отстроенном в дореволюционную эпоху. Хвастать было особо нечем, он и не хвастал, все из их класса (школьного, разумеется) жили практически в таких же, разбросанных от эпицентра знаний на расстояние полета пушечного ядра. Только один Сашка Хохлов выделялся. Заоригинальничал. Да и вправду сказать, ему, хроническому простачку, наконец-то повезло хоть в чем-то, пусть и везение это было со знаком минус: его дом был шедевром и памятником убогости, декадентству.
Кому из предыдущих поколений градостроителей понадобилось втиснуть, как затушенный окурок в массивную пепельницу, в монументализм столицы скромную запорожскую хибару, вот в этом-то и заключался на самом деле вопрос из вопросов? Жуткий и неразрешимый.
Когда после уроков школьники валили гурьбой Потаповским переулком по домам, он, как изгой, одинокий и забытый, сразу же отколупывался от толпы и пристыженно удалялся вглубь двора, зажатого высокими кирпичными башнями на гранитных фундаментах, чтобы уже невидимкой невидимым со стороны ребят проникнуть в деревянный неказистого вида одноэтажный флигель. Там была его территория.
Одноклассникам не представлялось странным, что живет он в отличие от них в ином измерении: в убогом и несовременном жилище. Хотя дома-гиганты с просторными коммунальными квартирами, отстроенные еще в прошлом веке, загромоздили центр города и потеснили Кремль, все же они благополучно и мирно соседствовали с малой архитектурой и даже с хозблоками, в которых раньше обитали лакеи и дворники. И это опять же был вопрос из вопросов: почему это так? Последние же давно перевелись в стране, как класс. Но не исчезли, как, например, динозавры.
Дворники водились и ныне. Живучие, гады. Конечно, это была уже другая общность; они имели жилье, прописку, а что касается названия их труда, так это теперь была всего лишь низкооплачиваемая профессия с невысоким статусом. Всего лишь. Не унизительная и не оскорбительная, просто такая профессия. Жа нима па сежюр.
Вход во владения Олежки и его мамы располагался со стороны Маросейки, но пройти туда можно было и с тыла, если свернуть с Потаповского и потопать по узким, петляющим среди оштукатуренных стен, лабиринтам. Широкая парадная, такая же, как у Мела, гулкая маршевая лестница, дверь-гренадер, до косяка которой чтоб достать, нужно было забраться друг к другу на плечи трем, а то и четырем мальчишкам вовсе не гренадерского роста, еще две таблетки на стене с кнопками-звонками, всё порадовало и приободрило оробевшего Сережу. И не только его. Чуть ранее здесь переминались с ноги на ногу его поторопившиеся с визитом одноклассники, ранние пташки.
Порадовало схожестью с родными пенатами. Всё это громадьё и несуразность размеров парадных, их величие в сравнении с зажатостью площадей внутри квартир (Сережка-то знал, что ему ожидать по ту сторону гренадерской двери: внутренности везде были идентичны), каким-то образом объединяло ребят. Разве что отличия в количестве кнопок и численности проживающего населения, иной раз перенаселения за дверью!