И всегда так-то: стучит без толку Уж именно, что без пользы, один вред себе получает говорил Михеич, запирая ход на лестницу. Что толку в стуке? Ну, вот, заперли его, в карцере сколь перебывал, нарукавники надевали, все неймется. Погоди, обратился Михеич к Яшке. В сумасшедший дом свезут, там недолго настучишь! Там тебя уступают получше Тимошки.
Хоть куда отдавай, все едино! Меня не испугаешь, отвечал Яшка. Я за Бога, за великого государя стою, за Бога, слуги антихристовы, стою! Слышишь? Думаете: заперли, так уж я вам подвержен? Не-ет! Стучу, вот, слава-те, Господи, Царица Небесная поддерживает меня Бог-от! Не подвержен я антихристу.
Нарукавники тебе связать тебя, стукальщика, да и держать этак Не стал бы стучать
Осенние сумерки, выползая из углов старой тюрьмы, все более и более сгущались в коридорах.
На молитву пора, сказал мне Яков, прощай!
Он отошел от двери и, когда я, спустя некоторое время, взглянул в его оконце, он уже «стоял на молитве». Его окно было завешано какими-то тряпками, сквозь которые скудно прорывался полусвет наступающего вечера. Фигура Яшки рисовалась на этом просвете черным пятном. Он творил крестные знамения, причем как-то судорожно, резко подавался туловищем вперед и затем подымался несколько тише. Его точно «дергало».
Мы с товарищем прохаживались по темнеющим коридорам. Подходя к Тимошкиной двери, мы Слышали мерное, точно заупокойное чтение. Из двери еврея вместе с дикими, стонущими звуками неслись убийственные миазмы. В соседней с ним камере каторжник, помещенный сюда опять-таки за недостатком места, совершал свою обычную прогулку, гремя кандалами, а на верху гоготали и шумно возились воры. Остальные камеры хранили безмолвие наступающего сна. Двое бродяг, сидевших вместе, варили что-то в печурке. Это, очевидно, были любители «очага». Весь день употребляли они на розыски щепок и всякой дряни, которую подбирали на тюремных дворах, на последние деньжонки покупали «крупок» и вечером, когда всех запирали, они разводили в своей печке огонь. В эти минуты я иногда подходил к их двери и тихонько заглядывал в нее, так, чтобы не нарушить их мирного наслаждения. Один, суровый бродяга, лет за сорок, сидел прямо против печки, обхватив колени руками, внимательно следя за огнем и за маленьким горшочком, в котором варилась крупа. Другой приволакивал к печке свой тюфяк и ложился на него лицом к огню, положив подбородок на руки. Это был почти еще мальчик, с бледным, тюремного цвета лицом и большими выразительными глазами. Он, очевидно, мечтал. Огонек потрескивал, вода в горшочке шипела и бурлила, а в камере царило глубокое молчание. Бродяги точно боялись нарушить музыку импровизированного очага тюремной каморки Затем, когда огонек потухал и крупка была готова, они вынимали горшок и братски делили микроскопическое количество каши, которая, казалось, имела для них скорее некоторое символическое, так сказать сакраментальное[5] значение, чем значение питательного материала.
В самой крайней камере, служившей как бы продолжением коридора, жильцы беспрестанно сменялись.
Эта камера не отличалась от других ничем, кроме своего назначения, да еще разведем, что в ее дверях не было оконца, которое, впрочем, удовлетворительно заменялось широкими щелями. Заглянув в одну из этих щелей, я увидел двух человек, лежавших в двух концах камеры, без тюфяков, прямо на полу. Один был завернут в халат с головою и, казалось, спал. Другой, заложив руки за голову, мрачно смотрел в пространство. Рядом стояла нагоревшая сальная свечка.
Антипка! заговорил вдруг последний и, вздрогнув, точно от прорвавшейся тяжелой, мучительной мысли, сел на полу.
Другой не шевелился.
Антипка, ирод!.. Отдай, слышь Думаешь, вправду у меня пятьдесят рублей? Лопни глаза, последние были
Антипка притворялся спящим.
У-y, подлая душа! произносит арестант и изнеможенно опускается на свое жесткое ложе; но вдруг он опять подымается с злобным выражением.
Слышь, Антипка, не шути, подлец! Убью!.. Ни на што не посмотрю Сам пропаду, а уж пришью тебя, каиново отродье.
Антипка всхрапывает сладко, протяжно, точно он покоится на мягких пуховиках, а не в карцере рядом с злобным соседом; но мне почему-то кажется, что он делает под своим халатом некоторые необходимые приготовления.
Коржаки это разодрались ночесь на малом верху, поясняет мне Михеич, вот смотритель в карцер обоих и отправил. Антип это деньги, што ли, у Федора украл. Два рубля денег, сказывают, стянул.
Антипка всхрапывает сладко, протяжно, точно он покоится на мягких пуховиках, а не в карцере рядом с злобным соседом; но мне почему-то кажется, что он делает под своим халатом некоторые необходимые приготовления.
Коржаки это разодрались ночесь на малом верху, поясняет мне Михеич, вот смотритель в карцер обоих и отправил. Антип это деньги, што ли, у Федора украл. Два рубля денег, сказывают, стянул.
Как же это их вместе заперли? Ведь они опять раздерутся?
Не раздерутся, ответил Михеич, многозначительно усмехнувшись. Помнят!.. Наш на это беда, нетерпелив! «Посадить их, говорит, вместе, а подеретесь там, курицыны дети, уж я вам тогда кузькину мать покажу. Сами знаете» Знают Прямо сказать: со свету сживет. В та-акое место упрячет Это что? только слава одна, что карцером называется. Вон зимой карцер был, то уже можно сказать. Сутки если в нем который просидит, бывало, так уж прямо, в больницу волокут. День поскрипит, другой, а там и кончается.
Мне привелось увидеть этот карцер, или, вернее, не увидеть, а почувствовать, ощутить его Мне будет очень трудно описать то, что я увидел, и я попрошу только поверить, что я, во всяком случае, не преувеличиваю.
На квадратном дворике по углам стоят четыре каменные башенки, старые, покрытые мхом, какие-то склизкие, точно оплеванные. Они примыкают вплоть ко внутренним углам четырехугольного здания, и ход в них с коридоров. Проходя по нашему коридору, я увидел дверь, ведущую, очевидно, в одну из башенок, и наш Меркурий сказал мне, что это ход в бывший карцер. Дверь была не заперта, и мы вошли.
За нами в коридоре было темно, в этом помещении еще темнее. Откуда-то сверху сквозил слабый луч, расплывавшийся в холодной сырости карцера. Сделав два шага, я наткнулся на какие-то обломки. «Куб здесь был раньше, пояснил мне Меркурий, кипяток готовился, сырость от него осталась, беда! Тем более, печки теперь не имеется» Что-то холодное, проницающее насквозь, затхлое, склизкое и гадкое составляло атмосферу этой могилы Зимой она, очевидно, промерзала насквозь Вот она «кузькина-то мать!», подумал я.
Когда я, отуманенный, вышел из карцера, тюремная крыса, исполнявшая должность «старшего», опять крадучись, ползла по коридорам отбирать от надзирателей на ночь ключи в контору, и опять Яшка бесстрашно заявлял ей, что он все еще продолжает стоять за Бога и за великого государя
«О Яшка, думал я, удаляясь на ночь в свою камеру, воистину бесстрашен ты человек, если видал уже кузькину мать и не убоялся!..»
IIIОтчего у Яшки в камере так темно и холодно? спросил я, заметив, что в его камере темно, как в могиле, и из его двери дует, точно со двора.
Рамы, пакостник, вышибает, ответил Михеич. Беспокойный, беда!.. А темно потому, что снаружи окно тряпками завешано, от холоду. Стекла повышибет, тряпками завесит, все теплее будто!.. Ну, не дурак? «Для Бога, для великого государя». Кому надобность, что у тебя стекол нет
И Михеич презрительно пожал плечами.
С тем же вопросом я обратился к Яшке.
Видишь ты, серьезно ответил он, беззаконники хладом заморить меня хотят, потому и раму не вставляют.
Зачем же ты ее вышиб?
Не вышиб я, нет!.. Зачем вышибать? Вижу: идут ко мне слуги антихристовы людно. Не с добром идут с нарукавниками. Сам знаешь: жив человек смерти боится. Я на окно-то от них за раму-то, знаешь, и прихватился. Стали они тащить, рама и упади Вот!.. Что поделаешь. Согрешил: нарукавников испужался
Несколько слов об этих нарукавниках.
Идея нарукавников идея целесообразная и, если хотите, даже гуманная. Чтобы буйный или бешеный субъект не мог нанести своими руками вред себе или другим, руки эти должны быть лишены свободы действий с возможным притом избежанием членовредительства. Для этой цели надеваются крепкие кожаные рукава, коими руки притягиваются к туловищу. Чтобы удержать их в этом положении, рукава стягиваются двумя крепкими ремнями, которые двумя кольцами охватывают спину и грудь. В чистом виде идея нарукавников имеет только предупредительный характер, и если Михеич грозит ими, как чем-то наказующим и мстящим, то это свидетельствует еще раз печальную истину, что грубая действительность искажает всякие идеи. Надо, впрочем, сознаться, что этому искажению в весьма значительной мере способствует самое устройство нарукавников, легко допускающее возможность многих «преувеличений». Пряжки, например, стягивающие ремни, могут быть затянуты в меру, не более того, сколько требуется самою идеей притяжения рук к ребрам, но они также могут быть затянуты и с преувеличением, причем пострадают и ребра[6]. Если принять в соображение, что редко вернее никогда субъект не обнаруживает стремления надеть их добровольно и что, стало быть, их надевают силой, то станет понятно, почему Яшка приравнивал процесс надевания нарукавников к смерти.