Ничего я тут не понимаю, сказал я.
То-то вот. Сами не понимаете, а женщину неопытную смутили! Ну а слышали вы, что у нас есть тут компания одна, вроде как бы на акциях, которая ворочает всеми делами больших дорог и темных ночей? Неужели и этого не слыхали?
Да, слыхал, конечно.
Ну, то-то. Компания, так сказать, всесословная. Дело ведется на широкую ногу, под девизом: рука руку моет, и даже не чуждается некоторой гласности: по крайней мере, все отлично знают о существовании сего товарищества и даже лиц, в нем участвующих, все, кроме, конечно, превосходительного Но вот, недавно как-то, после одного блестящего дела, самого осенила внезапная мысль: надо, думает, искоренить. Это, положим, бывало и прежде: искореняли сами себя члены компании и все обходилось благополучно. Но на этот раз осенение вышло какое-то удивительное. Очень уж изволили осердиться, да и назначили своего чиновника особых поручений, Проскурова, следователем, с самыми широкими полномочиями по делам не только уже совершившимся, но и имеющим впредь совершиться, если в них можно подозревать связь с прежними.
Что же тут удивительного?
Оно, конечно, Бог умудряет и младенцы. Человек-то попался честный и энергичный, вот что удивительно! Месяца три уж искореняет: поднял такую возню, не дай господи! Лошадей одних заездили около десятка.
Что же тут хорошего, особенно для вас?
Да ведь заездил-то не Проскуров Этот ездит аккуратно. Земская полиция все за ним на обывательских гоняется. Соревнование, знаете. Стараются попасть ранее на место преступления для пользы службы, конечно. Ну, да редко им удается. Проскуров у нас настоящий Лекок. Раз, правда, успели один кончик ловко у него из-под носу вытащить Огорчили бедного до такой степени, что он даже в официальном рапорте забылся: старанием, говорит, земских властей приняты были все меры к успешному сокрытию следов преступления. Ха-ха-ха!
То-то вот, сказала Матрена Ивановна, я и говорю: озорник. Одного с тобой поля ягода-то!..
Ну, уж не озорник, возразил Василий Иванович. Не-ет! А что раз промахнулся, так это и с серьезнейшими людьми бывает. Сам после увидал, что дал маху! Приступили к нему; пришлось бедняге оправдываться опиской На предбудущее время, говорят ему, таких описок не допускать, под опасением отставки по расстроенному здоровью. Чудак! Ха-ха-ха!
Ну а вы-то тут при чем? спросил я.
Василий Иванович принял комически-серьезный вид.
А я, видите ли, содействую. У нас тут, спросите вот у Матрены Ивановны, настоящий заговор, тайное сообщество. Он искореняет, а я ему, знаете ли, лошадок всегда наготове держу. Взять хоть сегодня: там, где-то по тракту, убийство, и его человечек к нему с известием поскакал. Ну, значит, и сам искоренитель скоро явится; вот у меня лошади в хомутах, да и на других станках просил приятелей приготовить. Вот оно и выходит, что на скромном смотрительском месте тоже можно человечеству оказывать не маловажные услуги, д-да-с
Под конец этой тирады веселый смотритель опять не выдержал серьезного тона и захохотал.
Погодите, сказал я ему. Вы смеетесь. Скажите-ка мне серьезно: сами-то вы верите в эту искоренительную миссию или только наблюдаете?
Василий Иванович крепко затянулся сигарой и замолчал.
Представьте, сказал он довольно серьезно, ведь я еще сам не предлагал себе подобного вопроса. Погодите, дайте подумать Да нет, какая к черту тут миссия! Загремит он скоро кверху тормашками, это верно. А тип, я вам скажу, интереснейший! Да вот вам пример: ведь оказывается, в сущности, что я в успех его дела не верю; иногда смешон мне этот искоренитель до последней крайности, а содействую и даже, если хотите, Матрена Ивановна права: возбуждаю против себя настоящее начальство. Из-за чего? Да и я ли один? Везде у него есть свои люди сочувствующие. В этом его сила, конечно. Только странно, что, кажется, никто в его успех не верит. Вот вы слышали: Матрена Ивановна говорит, что настоящие начальники не такие бывают. Это отголоски общественного мнения. А между тем, пока этот младенец ломит вперед, высоко держа знамя, как говорится в газетах, всякий человек с капелькой души, или просто лично не заинтересованный, старается мимоходом столкнуть с его пути один, другой камешек, чтобы младенец не ушибся. Ну, да это, конечно, не поможет.
Но почему? При сочувствии населения, в этом случае даже прямо заинтересованного?
Но почему? При сочувствии населения, в этом случае даже прямо заинтересованного?
То-то вот. Сочувствие это какое-то не вполне доброкачественное. Сами вы увидите, может быть, какое это чадо. Прет себе без всякой политики и горюшка мало, что его бука съест. А сторонний человек смотрит и головой качает: съедят, мол, младенца ни за грош! Ну, и жалко. Погоди-ка, говорит сторонний человек, я вот тут тебе дорожку прочищу, а уж дальше съест тебя бука, как пить даст. А он идет, ничего! Поймите вы, что значит сочувствие, если нет веры в успех дела? Тут, мол, надо начальника настоящего, мудрого, яко змий, чтобы, знаете, этими обходцами ползать умел, величие бы являл, где надо, а где надо и взяточкой бы не побрезгал, без этого какой уж и начальник! Ну, тогда могла бы явиться и вера: этот, мол скрутит! Только черт возьми! тогда не было бы сочувствия, потому что все дело объяснялось бы столкновением начальственных интересов Вот тут и поди!.. Э-эх, сторона наша, сторонушка!.. Давайте-ка лучше чай пить!
Василий Иванович круто оборвал и повернулся на стуле.
Наливай, Матренчик, чаю, сказал он как-то мягко жене, слушавшей все время с большим интересом речи супруга. А прежде, обратился он ко мне, не дернуть ли нам по первой?
Василий Иванович и сам представлял тоже один из интереснейших типов, какие, кажется, встречаются только в Сибири; по крайней мере, в одной Сибири вы найдете такого философа где-нибудь на почтовом станке, в должности смотрителя. Еще если бы Василий Иванович был из сосланных, то это было бы неудивительно. Здесь не мало людей, которых колесо фортуны, низвергши с известной высоты; зашвырнуло в места отдаленные и которые здесь начинают вновь карабкаться со ступеньки на ступеньку, внося в эти низменные сферы не совсем обычные в них приемы, образование и культуру. Но Василий Иванович, наоборот, за свое вольнодумство спускался медленно, но верно, с верхних ступеней на нижние. Он относился к этому со спокойствием настоящего философа. Получив под какими-то педагогическими влияниями, тоже нередкими в этой ссыльной стране, с ранней юности вкусы и склонности интеллигентного человека, он дорожил ими всю жизнь, пренебрегая внешними удобствами. Кроме того, в нем сидел художник. Когда Василий Иванович бывал в ударе, его можно было заслушаться до того, что вы забывали и дорогу, и спешное дело. Он сыпал анекдотами, рассказами, картинами; перед вами проходила целая панорама чисто-местных типов своеобразной и забытой реформой страны: все эти заседатели, голодные, беспокойно-юркие и алчные; исправники, отъевшиеся и начинающие ощущать удовольствие существования; горные исправники, находящиеся на вершинах благополучия; советники, старшие советники, чиновники всяких поручений И над всем этим миром, знакомым Василию Ивановичу до мельчайших закоулков, царило благодушие и величие местных юпитеров, с демонстративно-помпадурской грозой и с младенчески-наивным неведением страны, с кругозором петербургских департаментских канцелярий и властью могущественнейших сатрапов. И все это в рассказах Василия Ивановича освещалось тем особенным внутренним чувством, какое кладет истинный художник в изображение интересующего его предмета. А для Василия Ивановича его родина, которую он рисовал такими часто непривлекательными красками, составляла предмет глубоко интересный. Интеллигентный человек, в настоящем смысле этого слова, он с полным правом мог применить к себе стих поэта:
Люблю отчизну я, но странною любовью!
И он действительно любил ее, хоть эта плохо оцененная любовь и вела его к постепенной, как он выражался, деградации. Когда, после одного из крушений, вызванных его обличительным зудом, ему предложили порядочное место в России, он, немного подумав, ответил предлагавшему:
Нет, батюшка, спасибо вам, но я не могу Не могу-с! Что мне там делать? Все чужое. Помилуйте, да мне и выругать-то там будет некого.
Вообще, когда мне приходится слышать или читать сравнение Сибири с дореформенною Россией, сравнение, которое одно время было в таком ходу, мне всегда приходит на ум одно резкое различие. Различие это воплощается в виде толстой фигуры моего юмориста-приятеля. Дело в том, что у дореформенной России не было соседства России же реформированной, а у Сибири есть это соседство, и оно порождает то ироническое отношение к своей родной действительности, которое вы можете встретить в Сибири даже у людей не особенно интеллигентных. Наш российский Сквозник-Дмухановский, в простоте своей душевной непосредственности, полагал, что так уж самим Богом установлено, и волтерианцы напрасно против этого вооружаются Сибирский же Сквозник видел упразднение своего российского прототипа, видел торжество волтерианцев, и его непосредственность давно уже утрачена. Он рвет и мечет, но в свое провиденциальное назначение не верит. Пойдут одни веяния, он радуется; пойдут другие, он впадает в уныние и скрежещет. Правда, к отчаянию всегда примешивается частица надежды: авось, и на этот раз пронесет еще мимо; зато и ко всякой надежде примешивается горькое сомнение: надолго ли? Ибо рубят лес за Уралом, а в Сибирь летят щепки. А тут еще в сторонке стоит свой родной волтерианец во фризовой шинели и улыбается: что, мол, батюшка, покуда еще Бог грехам терпит, ась? да втихомолку строчит корреспонденции в российские бесцензурные издания.