Селина не знала о том, что Гарольд уже утешился, так же как не знала, что звезды согласно мигали над ней, наблюдая за пламенем, и потому ей удалось совсем не скоро, обильно увлажнив слезами подушку, погрузиться в приятный мир, где можно встретить любимого героя на прогулке, полюбоваться всеми его причудливыми странностями и почувствовать при этом настоящее понимание и одобрение окружающих.
Dies Irae6
Вереница счастливых дней проходит передо мной в тумане былого, они полны воспоминаний, словно одуванчики солнца. Но есть среди них и поникшие цветки, слепые, как оконное стекло, покрытое дождевыми каплями и не пропускающее больше ни солнечного цвета, ни щебетания птиц, ни дуновения ветерка из сада. Слезы, забрызгавшие его, не позволяют ощущать ничего, кроме самих себя.
Все началось с Марты, хотя саму ее не в чем винить. И правда, беда в том, что никого нельзя обвинить в чем-либо полностью и заставить искупать свою вину. Завтрак только закончился и солнце, словно глашатай, призывало нас выйти к нему навстречу. У меня порвался шнурок, и я побежал наверх, к Марте, но застал ее рыдающей в углу, прячущей лицо в передник. Я ничего не смог от нее добиться кроме тягостных всхлипываний, которые причиняли мне буквально физическую боль. А солнце светило все нетерпеливей, и надо было как-то решать вопрос со шнурком.
От других слуг я узнал, что случилось. Брат Марты, моряк Билли, погиб, утонул в одном из тех далеких морей, о которых мы грезили. Мы хорошо знали Билли и любили его. С нетерпением считали дни перед каждым его приездом, и когда из кухни вдруг раздавался его бодрый голос, с воплями бежали вниз. Сперва он демонстрировал нам татуировки на руках предмет особого восторга, зависти и благоговения, потом показывал фокусы, жонглировал и делал удивительные гимнастические упражнения. А потом были истории, бесконечные истории, пока не приходило время идти спать. Никого похожего на Билли в нашем окружении не было, а теперь он утонул, они сказали, и Марта плакала, а у меня а у меня порвался шнурок. Они сказали, что Билли больше никогда не вернется, но я посмотрел в окно на солнце, которое возвращается каждое утро, не пропускает ни одного дня, и не поверил им. Скорбь Марты тронула меня, но лишь потому, что ее заплаканный вид и рыдания причинили мне боль где-то глубоко внутри. И мне по-прежнему был нужен новый шнурок.
День начался плохо, несмотря на то, что погода за окном обещала иное. Я завязал ботинок куском старой веревки и пошел искать девочек, разлад в обычном порядке вещей немного сбивал меня с толку. Когда я вошел в классную комнату, напряжение, повисшее в воздухе, сказало мне, что и тут не все ладно. Селина безучастно смотрела в окно, ноги ее переплелись под столом. Я обратился к ней, но она лишь раздраженно дернула плечом и не снизошла до ответа. Шарлотта, абсолютно ничем не занятая, развалилась на стуле и периодически шмыгала носом. Подобная слезливость в столь ранний утренний час была необычна даже для нее. Причина, повергшая сестер в такое необычное состояние, была пустяковой, и поведение их я считал совершенно неразумным. Последние несколько дней в доме собирали корзину гостинцев для отправки Эдварду в школу. Туда не разрешалось отправлять посылки слишком часто, поэтому собирание гостинцев превращалось в пиршественный разгул и религиозный обряд одновременно. Поверх основной части продуктов, внимательно отобранных и аккуратно упакованных, таких как банки с вареньем, пирог, колбаса и множество яблок по краям, девочки положили свои личные подношения. Не помню точно, что это было, в любом случае, что-то не имеющее никакой практической пользы для мальчика. Однако, сестрам понадобились некоторая фантазия и умение, чтобы сделать их, они даже потратили часть карманных денег, ради осуществления задуманного, и не сомневались, что их подарки приведут брата в восторг. И вот, вчера пришло лаконичное письмо от Эдварда. Он высоко оценил пирог и варенье, одобрил колбасу и намекнул, что теперь, основательно подкрепившись, он был бы не прочь получить еще пять шиллингов почтовыми марками, и тогда никакие удары судьбы не сломят его. И ни слова о подарках сестер, ни слова благодарности. И мне, и Гарольду письмо показалось вполне естественным и достаточно чутким. В конце концов, что может быть важнее еды и пяти шиллингов, с которыми не страшна даже изменчивость фортуны. Приятно, конечно, получать подарки, но жизнь это вам не шутка, и достойно выдержать ее натиск помогают пироги и монеты в полкроны, а вовсе не безделушки вроде вязанных рукавиц и тому подобного. И все же, девочки упрямо придерживались противоположного взгляда на равнодушие брата. Итак, это была вторая неудача за одно утро.
Немного расстроенный, я спустился вниз и вышел наружу, навстречу солнцу. Перед домом, на гравиевой дорожке, Гарольд играл в заговорщиков. Он выкопал небольшую яму, засыпал ее воображаемым порохом, и теперь прятался в кустах лавра, спасаясь от неотвратимого взрыва. Я услышал, как он шепчет:
О Боже! вскричал царь. Все мои планы сорваны!
В этот момент я решил изобразить черную пуму. Гарольду нравились пумы, как и все остальные животные. Я прыгнул на брата, издав при этом устрашающий рев, и мы упали прямо на гравий.
Жизнь, как известно, состоит из удач и неудач. Моя фантазия, к сожалению, оказалась неудачной. Гарольд пронзительно закричал: «Ой, больное колено!», после чего с ревом вывернулся из крепких лап пумы. Вообще-то, я не знал, что у него больное колено и, более того, он знал, что я не знаю про его больное колено. Поэтому, с точки зрения мальчишеской этики, он даже не имел права на меня обижаться, тем более, ждать извинений. Однако, я пошел ему навстречу и предложил залечь в засаде у пруда, чтобы выследить уток, которые, ни о чем не подозревая, часто гуляют вдоль воды гуськом вразвалочку, а потом устроить на них настоящую охоту, будто они бизоны на просторах прерий. Нам строго воспрещалось гонять уток, поэтому мы находили это занятие весьма увлекательным. Но моя попытка примирения не увенчалась успехом. Отчаянно рыдая, Гарольд ушел в дом.
Дела обстояли из рук вон плохо. Я пошел прочь, куда глаза глядят, и едва приблизился к воротам, как визгливый голос из окна велел мне держаться подальше от клумб. Лишь когда ворота злобно захлопнулись за мной, я почувствовал себя лучше. С каждым шагом во мне росло и усиливалось ощущение, что необходимо кардинально изменить свою жизнь, что я заблудился в каком-то лабиринте, и что нужно любым способом разрешить эту невыносимую ситуацию. Я ведь пытался все исправить. Но теперь мое сердце разбито, а ведь я хотел только одного: жить рядом с близкими и делить с ними все радости и печали. Мне оставалось лишь уехать куда-нибудь далеко. Где-нибудь в мире, я не сомневался, существуют справедливость и отзывчивость. Например, в Пампасах, мне нравилось это название. Огромные пространства, заполненные лишь травой, где можно изредка встретить дикую лошадь и никаких родственников на горизонте! Для израненной души подобное существование виделось единственно возможным и целительным. Много в мире подобных уголков, где можно нырять за жемчугом или вспарывать акулам брюхо огромным ножом. И никто из родственников не помешает твоим прекрасным занятиям. И все же, я не хотел окончательно разрывать отношения с близкими. Нужно сделать так, чтобы они поняли, как сильно ошибались, хотя будет уже поздно.
Из всех профессий служба в армии больше всего подходила для осуществления моего плана. Тебя вербуют, и долгие годы ты маршируешь под барабанную дробь, сражаешься и носишь оружие под чужими небесами. Но вот, ужасы войны обрушиваются и на родную деревню, где ты был рожден и вскормлен, но где память о тебе потускнела с течением лет. Кричащие и напуганные люди, выбегут тебе навстречу, среди охваченной паникой лиц можно будет заметить и лица некоторых тетушек.
Что осталось нам, спрашивают они себя, кроме как сдаться на милость загадочного и удивительного генерала, о котором рассказывают столько прекрасных историй?
И тогда армия войдет в деревню, и пушки будут громыхать и подпрыгивать на ее улицах, а позади всех поскачет генерал, легендарный герой, на вороном коне. Бледное лицо его испещрено сабельными шрамами. А потом каждый мальчишка великолепно осведомлен о том, что произойдет потом. Удивительное великодушие проявит генерал. Когда есть вороной конь и сабельные шрамы на бледном лице, можно позволить себе немного великодушия. Однако, своих родственников он отчитает довольно серьезно.
Тщеславные фантазии утешили меня минут на двадцать, но старое чувство обиды вновь всколыхнулось в душе и потребовало новых перевязок и обезболивающего. На этот раз я представил себе море. Лишь на морских просторах я смог бы осуществить задуманное. Ведь на море возможно служить честно и быть, одновременно, вольной птицей, тогда как в армии приходится подчиняться дисциплине. Жизнь, по большому счету, сама по себе сурова, но я, все же, жаждал острого страдания, хотел быть юнгой, которого пинают, бьют и постоянно ругают. Возможно, я надеялся, что сюда, в деревню, дойдет слух о моих страданиях.