Французская поэтика от романтики до постмодернистов - Александр Давидович Давыдов 2 стр.

Ларец зеленый в пятнах золотых,
Из утопающей в цветах беседки,
Где жаркий поцелуй во сне затих,
Глядит безумный фавн, раздвинув ветки,

В изысканном узоре из цветов,
В зубах своих белейших с маком алым,
Как старое вино темно-багров,
Безумный фавн залился смехом шалым

И, словно белка, в глубь ветвей порхнул;
Но смех тот с листьев облетел не скоро,
Казалось, будто бы снегирь вспугнул
Златую страсть задумчивого бора.

В окно течет густая синева,
Почти нет места ларчики, баулы!
Снаружи кирказоны дом обвили,
От смеха домовых дрожит листва.

Конечно, это злые чародеи
Виновники разора, мотовства!
Повсюду сетки африканской феи
Следы ее интриг и колдовства.

Они приходят с видом раздраженным
И затихают, спрятавшись в буфет.
Событий никаких! Молодоженам
До крестных, видно, вовсе дела нет.

Здесь вечно ветерок метет, который,
Бывает, новобрачного крадет.
Случается, и злые духи вод
Приходят помечтать под сень алькова.

Подруга-ночь, о месяц, льющий мед,
Собрав улыбки, медью диадем
Заполнит доверху небесный свод.
С поганой крысой знаться им затем,

Когда не вспыхнет огонек болотный,
Как выстрел в предвечерней тишине.
Скорее, вифлеемский дух бесплотный
Синь зачаруй в лучистом их окне.

Апрель тому причина
В саду переполох:
Навитый на тычины,
Безумствует горох.

В парах молочно-белых
Приветливый кивок
Ты видишь поседелых
Святых иных эпох

От светлых скирд и крова
Их путь лежит далек
Напитка рокового

Ведь все вокруг просторный
Ни горний, ни земной!
Туман окутал черный,
Как будто мрак ночной.

И все-таки остались
Сицилия, Германия,
Их уберег печальный
Рассеянный туман!

Минует летний день, и вдаль пойду стерней,
Исколет ноги мне покошенной травою,
И свежесть почвы я почувствую ступней,
И всем земным ветрам я головою открою.

Все мысли отлетят, умолкнет речь моя,
Душа полна одной любовью без границы.
Я как цыган уйду подальше от жилья,
Так прежде с женщиной, хочу с природой слиться.

Так долго разжигал он сладострастье под
Монашеской своей одеждой лицемера.
Шагал он как-то раз, беззубо скаля рот,
До мерзости слащав, пуская слюни веры.

Шагал он как-то раз, вдруг Боже!  некто злой,
Карающей рукой схватив его за ухо,
Упреками хлеща, тотчас сорвал долой
Монашеский покров с откормленного брюха:

Возмездие!.. Когда слетел его наряд,
Отпущенных грехов своих несчетный ряд
Он в сердце перебрал, как будто зерна четок.

Разоблачен, убит теперь он тих и кроток,
Довольствоваться рад и парою манжет.
Глядите-ка, Тартюф до ниточки раздет!

Милейший старичок старинный шкаф дубовый,
Его мореный дуб так пахнет стариной.
Лишь дверцы отвори, и запах по столовой,
Как старое вино прокатится волной.

Хранится много лет в нутре его бездонном,
Где ленты, кружева, пахучее тряпье,
И бабушки моей косыночка с грифоном,
И простыни, и дрань, и детское белье.

А в темных закутках, глубинах потаенных,
Где завитки волос хранятся в медальонах,
Стоит медвяный дух засушенных цветов.

Предания хранишь ты в полостях просторных.
Ты их всегда и всем повествовать готов
Скрипением своих массивных дверец черных!

Под мысом прошлого необозримы воды,
гляжу я, как любовь уносит вдаль пассат,
толпа, чем полнятся мои ночные годы,
рассеялась. Опять уперт в былое взгляд.

На дивных островах, в душе запечатленных
веселье властное и царственный покой.
Так резво кони мчат моих годов зеленых,
звучит в моей душе их цок по мостовой.

Из речи и ветров я выткал покрывало
скрывающий грехи унылый воротник.
Акрополь им укрыл до крайнего портала,
а мой пернатый шлем к сырой земле поник.

Что, власть или земля тебя манит сильнее?
Готов расстаться ли ты с кожей и страной?
Чтоб мой пернатый шлем поднять, склонились феи,
мне душу исцелит их поцелуй стальной.

О как печально и покойно дуновенье,
пахнувшее невесть с каких концов земли,
струится над водой унылый день паденья,
разрушен прежний мир, снастите корабли.

Я вновь тебя обрел, Кемпер, где зародились мои
                                                    пятнадцать первых лет,
Но не умею обрести я слезы.
Уже предместья нищие, а слез все нет как нет,
А мне б рыдать, пока не скрыли их березы.
Тут все так скудно и убого стало ныне,
Пришелец я на каменной чужбине.
Мои друзья в Париже, я для них
Обязан кипу сочинить крошащих сучья книг,
Так, чтобы сосны тощие воображенья
Неслись в тоске и радости движенья.
Я будто мраморный. В любителе искусств,
Во мне теперешнем уж нет обычных чувств;
Вернувшись в этот край, который мне знаком,
Я ощутил себя здесь чужаком,
Я жду здесь от людей лишь только неприязни.
Но холоден и сам и нету худшей казни.

Лягушек влажный шепоток,
приглушенные всплески весел
В осоке змей шуршащий ток,
задавленный рукою смех,
плеск тела, павшего в поток,
чуть слышные шаги людские,
в тени деревьев тяжкий вздох,
галдеж бродячих комедьянтов.