Рим
Едва проснувшись, ты
натыкаешься взглядом
на собственные мраморные плечи.
Леса
1В оставленной лесничим колее
считанные осколки неба: рассчитывал
ли (на) нас Бог?
Для нас Бог воздух.
Мы им
дышим.
В открытое море
Корабль базилики,
ведомый свыше, держит курс на тот свет.
Команда поет.
Следуя природе
«Кракатау» написано на его
пуловере в районе груди. Над
вырезом угасший лик.
Краковская пасха
Кукушка зовет.
Дрозды славят Аушвиц-2.
На Казимеже в синагоге старик
сторож, он расправляет мне
в полутьме воротник
плаща, по-отечески.
Четыре разговора с самим собой
1Принимается. Изо дня в день. Облачный
холод, трудный трафик. Вчера трава еще
зеленела, сегодня если что и осталось, так
это твои глаза, один черный, другой голубой!
Сугробами пока не пахнет, и ни намека на
снег. Оставь же, в конце концов, в покое
грядки, сними лисички с огня и признавай
пораженье: нам, с нашими медными трубами,
не наснежить птичьей погадки.
Грубые рты. Кривые зубы.
Груди дамочки показывают
зюйд-зюйд-вест: мамаша и сын,
похожие, как две капли воды.
Лица пусты, но обращение
королевское, высший сорт.
Они кладут свои талмуды
на стол в трактире.
И приобщают тебя.
Который день хрип батарей
предостерегающе царапает ухо.
И голуби с депешами под грифом
cito давно стоят на зимних
квартирах. Я, однако, смею
выглянуть напоследок в окно, мир
ест у меня с руки.
Снег
снег аж до
самых до итало-австрийских
сокровеннейших уголков
наших бедных
душ:
снег на голову.
Порубежье
Имперская желчь, умбра, роза, синь,
дорога ведет нас мимо крохотных
домиков, улиток в своих скорлупках.
За ними виноградники, дремучий лес,
искры водных велосипедов.
Дальше и дальше, а там Канада, Českб
Kanada. Распахнута бесконечность и
птиц исполнена тишина. Каменные
святые там-сям на нашем пути,
мышино-серые воплощения
нашей внезапной смущенности такой
широтой луга и неба. Только в дырах
заброшенных бункеров посвистывает
порой резкий ветер. Будто там кто-то
науськивает собак, до сих пор.
Рекогнсцировка
Войдя в дом,
остановился у
дверей спальни.
Увидел иголку с
ниткой, лежат
наготове.
Вернулся назад
в гостиную.
Мать сидит
возле печи.
Отец спит
на кушетке.
Всё почти как
всегда. Не тронут
даже сургуч
печатей.
Вылазка
Неделю вокруг
да около, обычно
после обеда. Вчера
пришел к воротам,
сказал:
мол, вроде бы
он представляет себе,
как из праха
слепить человека.
Белое пятно
Вхождение в зону, расположенную
чуть южнее тревожной. И, как
водится во всех экспедициях,
первый шаг делается очертя
голову, практически наудачу.
Вне слышимости
Некто за полночь едет
с ужасным тро-ло-ло
под окнами на мопеде.
Забрало шлема поднято,
будто он идет на одну
из радостных войн.
Но отчего вдруг меня миг
спустя после этого так
ужасает звук огня
тлеющей сигареты?
Ганс
Он избегает смотреть в глаза,
рука сама делает указующий жест:
два кровоизлияния в мозг и двое
взрослых детей, вдобавок пара
домашних животных, без них
он бы столько не вытерпел. Как
пить дать, закладывает за воротник.
Вознесение
Мы продвигаемся древним
церемониальным путем вверх,
жуют коровы траву, безроги и
тихи. Вдруг трясет одна буренка
головой, почти церковный звон.
Преображение! Из ельника навстречу
пара тюрков: «Хой!»
приветствует муж, жена его
потупляет взгляд. (В это время
в Беромюнстере на хоры
водружают Спасителя). За лесом
пахнет жареным, бейсболка набок,
фартук подпоясан, там пестует
свои колбасы воскресный
повар, апчхи: «Бог в помощь!»
гость его кричит, и мощный
мотоцикл перебивает пение
птиц. В четверг над Готтардом
вновь дождь, вещает радио.
По Вюне бутылочная почта
мчит по течению к Рейну:
«К Троице легки на подъем
станут ваши головы!»
обещает нам Хозяин.
Пряжа
Пряжа
Garn
Завтрак на траве
Того и смотри, из рукава куртки у нее выскочит ствол, и она запрет нас всех в той вон подсобке, шепчет кассирша смотрителю, когда, с брезентовым складным стулом через плечо, женщина требует в кассе пятидесятипроцентную скидку. Затем она останавливается перед самой большой картиной на выставке, раскладывает свой походный стул, садится и вперяет взор в великого француза: дамы обнажены, мужчины в шляпах. Она развязывает шнурки, сбрасывает туфли, пальцы на ногах скрещены; она вынимает из кармана куртки свой ланч: Я не люблю есть в одиночестве, однако с некоторых пор не всякое общество мне подходит, мой господин, отбривает она спешащего к ней смотрителя. И вонзает зубы в хлеб.
Автостоп
По поводу этого аккорда, вырвавшегося у него рано утром, если, пардон, я понимаю, о чем он толкует, так вот, в голове у него сразу же само срифмовалось: «Плывем по свету, пуская ветры», фраза, которую, ему кажется, он запросто мог прицепить к какой-нибудь морской песенке в глубинах своего детства. Однако буксир пока не найден. Ни на одной волне он так и не подобрал мелодии, задумчиво говорит дальнобойщик. Может, я мог бы ему с этим помочь? Как музыкант?
Люси
Второго сентября это было, вечером, когда мы нашли для себя новые имена, после чего в течении четверти века мы тщательно избегали всяческих уменьшительных, ласковых, нежных и прочих кличек и прозвищ. Клянусь, никто из нас никогда не простонал: «милый», даже вдали от дома, где darling или amore сами просятся на язык. Перед лицом наших понемногу взрослевших детей мы никогда не были кисами или заями. Когда же Люси исполнилось пятьдесят, у нас в саду сломался сук ивы. Мы сделали из него лучину и вошли в дом. Лишь поздно ночью Люси заговорила о том, что принято называть «знаками». Она недвижно стояла перед зеркалом, в левой руке ночной крем, правая прикрывала пару морщинок на шее. Я ждал ночных новостей, Люси упрямилась. О, девочка моя, девочка, прогнусавил я, забывшись, из полутемной гостиной на свет ванной комнаты. Вероятно, я был вдобавок немного пьян, а, возможно, воодушевлен растущим желанием утешить Люси по поводу отметин времени, так сказать, дистанционно. Шкатулка с благовониями угодила мне прямо в лоб. Подумаешь, преступление, накинулся я на Люси, в гневе, в испуге, прижимая холодную ножку бокала для шампанского к своему саднящему носу. Вспыхнул свет. Люси опустилась на паркет прямо к мои ногам и, словно мой пустой кубок был микрофоном, сказала в него: погоди, я с тобой еще разберусь. Полюбовно, малыш.