Прямо на крутом берегу растут огромные деревья: ольха, сосны, ели, березы, как-то умудряющиеся тянуться вверх, несмотря на крутой угол наклона поверхности земли. Смотрю вниз и вижу сплетенные ветви этих странно кривых деревьев. «Вот там он где-то и спал»
А вы замечаете, что погода меняется? хитро улыбается маленький человек, поправляя кепку.
Ползем обратно к машине под продолжение его рассказа все о том же: боги и люди, эпохи и шрастры, начала и концы. «Как же он шел-то здесь, да еще и поздней весной?»
Переход от одной эпохи, ко всему прочему, отмечается резким изменением климата. Вот что мы с вами наблюдаем в последнее время? Это как раз одно из следствий смены полей и перехода от одной главенствующей расы к другой.
Я, немного растерянный от того, что затея моя не удалась, бормочу что-то про то, что раса это немного не совсем то слово, которое стоит употреблять. За ним шлейф из трупов.
Вот вы совершенно верно говорите, семенит за мной человечек, но это все от чего? От непонимания сути. Как там поется? «Накатила суть!», понимаете? Вот у Гитлера она не накатила, теорию он взял в целом правильную, но совершенно все в ней перепутал. Дело в том, как бы это странно ни звучало, но вот евреи они арийцам вроде как братья. Понимаете?! Тот же Авраам или, скажем, Зигмунд Фрейд Да и вообще, если уж начистоту, то древние арии в метаисторическом понимании это же прародители славян! Так что Борман со Штирлицем, точнее, с Исаевым, в общем-то
Вы это вообще серьезно все?
Он кивает, улыбается. Упоминание им строчки из песни «Аукциона» слегка удивляет и даже как-то настораживает, хотя должно было бы добавить чего-то вроде уважения.
Птицы пели по-особенному, предвещая теплый день. Охотник проснулся и, предварительно осмотревшись, спустился вниз. Закраина у берега зияла угрожающе широко, но Охотник решил все равно идти по льду. Передвигаться по нему было проще, чем по бугристому берегу, находясь в постоянной борьбе с валежником и вязким снегом. Перепрыгнул через одну проталину, через другую, постепенно выбрался на твердый участок и побрел дальше.
Вскоре Охотник приметил и своего вчерашнего спутника. Волк и не собирался скрываться, плелся тихонько позади, хоть и прихрамывал, держась на уважительном расстоянии от Охотника.
Лед даже на середине реки помягчал и покрылся лужами. Стрежень уже пробивался кое-где, постепенно соединяя воедино цепочку светло-голубых впадин на середине реки.
Осторожно ползущий к полынье Охотник шептал реке слова, сжимал острогу и прицеливался. Духи услышали его и на этот раз, река сжалилась и выплюнула из своего чрева двух рыбин. Одну Охотник съел сам, вторую швырнул волку.
Волк, тихонько рыча, низко опустив голову и при этом не спуская с Охотника глаз, полз к брошенной ему рыбине, но провалился в шаге от добычи. Отчаянно работая лапами, выбросив наверх фонтан ледяных брызг, волк выбрался из полыньи, схватил рыбу, но подскочил при этом слишком близко к Охотнику, по инерции продолжая движение вперед. Охотник помахал перед носом волка острогой и, издав глухой предупреждающий звук, показал зубы.
Под вечер трижды проваливавшийся в ледяную воду, усталый и озябший Охотник добрался наконец до кривых деревьев. Темный берег виден был уже совсем отчетливо. Завтра, чтобы найти своих новых братьев и сестер, он должен будет пересечь Теплую Реку, которая впадает в Реку Великую.
После захода солнца стало холодно, Охотник мог бы развести костер, стукнув Тяжелым Камешком о нож, вырубленный из Огненного Камня, но предпочел не шевелясь лежать в объятиях кривых деревьев. Охотнику не спалось. Что с ним, он не знал. Старый научил его всем словам, которые помнил, но слова «грусть», видно, тогда еще не было. Ветер качал Охотника. Звезды смотрели на него с черных граней Тяжелого Камешка. Охотник крутил его, надеясь снова разглядеть их глаза.
Вадим Юрятин
Дональды
«Дональды»
Рука цыганки извлекает из сказочно-пестрого нутра своего три продолговатых предмета, я хватаю их, зажимаю в ладони и начинаю бег. Краем глаза вижу своего противника, который пытается меня настигнуть. Ныряю в подземный переход, мелькаю меж чьих-то пальто. Мой друг топочет рядом, тяжело дыша ртом, а преследователь, кажется, отстал. Мы надеемся отдышаться на остановке, но вот подходит троллейбус, и толпа, едва дождавшись открытия дверей, штурмует транспорт. Две жвачки я прячу в карман, а третью разворачиваю, несмотря на неудобства. Одновременно и жую, и вглядываюсь в картинку. Рядом жует и вглядывается мой друг. Через пару секунд мы одновременно поворачиваем головы друг к другу: «Что там у тебя?»
Впервые я увидел иностранную жевательную резинку за два года до конца перестройки. Из-под щелей обветшалого железного занавеса задувал тогда к нам ветерок, которому удавалось занести с собой то видеокассеты, то джинсы, то еще какое-то барахло, которого так не хватало, а тогда не хватало решительно всего. Но нам, последнему поколению советских пионеров, важнее было, что сквознячок тот западный, позднеперестройский, для кого-то ставший впоследствии ветром перемен, для кого-то ураганом, разрушившим великую страну, притащил к нам, в уныло-серо-зеленый провинциальный город, жвачки.
Они были двух видов: сирийские «Дональды» по рублю и турецкие «Турбо» по полтора. Продавались, конечно, и наши, отечественные, аналоги вкупе с какими-то вариантами из стран соцлагеря, но «Дональдам» они проигрывали совершенно. Дело тут даже не во вкусе, хотя, конечно же, «вражеские» жвачки чудесно пахли и таяли во рту непревзойденно, а в том, что Много всего. Ну вот хотя бы внешний вид: наши, социалистические, жвачки представляли собой безликую продолговатую коробочку, в которой помещалось, помнится, пять засахаренных пластинок, завернутых в также совершенно безликую обертку: с одной стороны серебристая фольга, а с другой белая бумага. Западные же (впрочем, какие же они западные, сказал ведь, что турецко-сирийские, а это в чистом виде Восток; да ладно, чего цепляться к словам, тогда все чужое было западным) жвачки, мало того что продавались в красочной упаковке с Дональдом Даком или, в случае с «Турбо», гоночной машинкой, внутри себя они вмещали еще и чудо чудное вкладыш. Жевались «Дональды» долго, так что даже после ночного перерыва, пережив период окаменелости на столике или, как в моем случае, на крышке пианино, на следующий день были вполне себе работоспособны, постепенно размягчаясь во рту обладателя, бесконечно меняя форму и даже надуваясь в пузыри, не в пример отечественным конкурентам, которые через пару часов использования начинали рваться, мутировать, разлагаться и напоминать в конце своего жизненного пути обмотанных бинтами мумий из фильмов ужасов, которые тогда вовсю уже крутили в видеосалонах. Впрочем, вкус, запах, даже вожделенный вкладыш это, думается, не главное. Что-то было еще в них, этих «Дональдах» дурацких, что заставляло нас, двенадцатилетних мальчишек, в далеком 1989 году, не сделав домашнего задания, не поев даже и вообще наплевав на все, сразу после школы мчаться через весь город к центральному колхозному рынку, где на заветном пятачке перед входом темноглазые, замотанные со всех сторон в пуховые платки цыганки торговали ими.
Почему цыганки? Откуда они их брали? Понятно, что чистая контрабанда и нарушение всех советских законов, но торговок никто не трогал, суровые милиционеры демонстративно не появлялись поблизости, так что тетеньки эти, или, как пацаны у нас говорили, тёханы (вот ведь слово! А мужская половина человечества именовалась, соответственно, дяханы.), вели свой бизнес спокойно. Неспокойно было нам, обычно двум-трем мальчикам, отправлявшимся в поход за «Дональдами». Одно дело купить жвачку и совсем другое ее сохранить, чему старались помешать крутившиеся здесь же, невдалеке от пятачка, подростки. Их было не то чтобы много, но они точно превосходили нас возрастом и силой. Как только сделка купли-продажи совершалась, и цыганская рука, вынырнувшая откуда-то из-под цветастых платков, втискивала в твою вожделеющую руку долгожданный прямоугольничек, они, эти злые и жестокие парни, пытались, окружив нас, отобрать жвачку силой. Мы не давались, сопротивляясь как только могли, только что, собственно, мы могли? Лучший способ сохранить свое сокровище бежать, и мы бежали. Самые опытные покупатели начинали сверкать пятками, не мешкая ни мгновения, сразу же после обретения желаемого, это чем-то напоминало бег спринтеров, передающих друг другу эстафетную палочку. В руках была, конечно, не палочка, а «Дональд» или несколько «Дональдов». Ветер, крики негодяев за спиной, мелькание огней, подземный переход, еще немного, вот здесь конец маршрута троллейбусная остановка. Тут злые подростки уже не решались к нам подкатить, вокруг были еще более злые советские люди, пытавшиеся втиснуться в скрипящие двери общественного транспорта, значит, мы спасены!