В остальное время - Сергей Штерн 2 стр.

Она ушла, но
сразу позвонила спросить,
не оставляла ли у меня

красных наушников.
Никогда я так не мечтал о
том, чтоб

обнаружить в
в своей халабуде
наушники, да еще и

красные.
У нас ничего не было, но
столько всего

могло произойти.
Остервенело разыскивая
дурацкие наушники,

я видел то,
чего не случилось. Ну что,
спросила она,

не нашел?
Скорее всего, я оставила их
в машине. Ага,

в машине. Долго еще я
ненавидел вещь, потерявшуюся
не там, где надо.

Полосы
белые и полосы черные, и времена
разминувшихся, и

совпавших
времена, и переезды на север, и
с югом авантюры,

и вишни жемчуга, и
малахит крапивы, и свидания, когда
он предвкушал

ее приход, но
радовался, если не приходила, и
свидания, когда он

жалел, что
позвал, но бесился, если на следующий
четверг откладывала,

и прекрасная жизнь,
и жизнь, полная разочарований, и кольцо
обручальное, и серьги с крохотными рубинами.

Когда я хотел
поделиться с ней очередной
мудростью, я

ставил фильм
на паузу, как-то раз речь зашла
о чудовищной силе

лести. Лесть,
говорил я, подобна удару, что
видят слишком

поздно. А
она говорила  я тебя люблю,
ты умный и с тобой

лучше, чем
с другими. Лесть, продолжал я,
тонкий

инструмент, стоит
объекту заподозрить тебя в лести 
и пиши пропало,

вызовешь
обратный эффект. А она смотрела
распахнутыми

глазами,
стараясь не пропустить ни слова.
Как мне повезло,

сказала она,
встретиться с тобой, как мне повезло.
Я снял с паузы,

достал из
пачки очередную сигарету, закурил,
довольный собой,

за окном было
ветрено, в комнате  темно, она
легла рядом,

свернувшись
калачиком. Я не стал ставить снова
на паузу,

когда меня
запоздало озарило, кого я учил лести 
по крайней мере,

мне всегда
хватало ума скрывать момент
осознания собственного идиотизма.

Валялся и
рассказывал ей о пьяных своих
похождениях, а она

слушала,
округлив от ужаса глаза. Тогда
я был еще

относительно
здоров, Серега жив, а ребенок
ростом с меня.

Все изменилось 
ей ничего не расскажешь, я болен,
Серега мертв, а

ребенок
выше меня на голову и у него
сорок седьмой

размер
ноги. Все изменилось, хотя не так уж
много времени прошло.

Но что говорить 
приятно валяться было,
болтая о своих пьяных похождениях.

Жертвуют
птицы многим, только бы не зимовать
в Москве, и фонари

поддаются
депрессии, стоит ноябрю начаться,
а мысли

напоминают
мух, умерших между оконных рам, и каждый
год повторяется

одно и то же 
женщина, собирающаяся в сумерках, проверяет
чулок, натягивая его

до локтя,
а потом надевает платье через голову и складки
расправляет на бедрах,

и спрашивает
меня, провожу ли я ее до дверей. Времена суток
старательно

не совпадают
с расписанием человеческих трагедий, и уснув,
я заранее знаю

детали моего
пробуждения  шум улицы, тишина в гостиной
и призрак навязчивый темного чулка.

Кран открытым
оставили, льется вода в пустом
доме, надо вернуться

и закрыть.
Ребенка у бабушки оставили,
одного, на выходные,

надо вернуться
и забрать. Поступок, с которого
не стирали пыль

годами, оставили
прошлого на дне, теперь надо
вернуться

и забыть.
Неделю уже мучает ощущение,
что зачем-то

к тебе вернуться
необходимо. Вернулся бы, но я
знаю  тебя там уже нет.

Потом я собрал
все осколки, но это было потом.

Я собирал их
салфеткой, чтобы не пораниться.

Осколков была
уйма, и чем мельче, тем больше.

Над крупными
я не плакал, а вот те, что почти пыль,

расстроили меня
очень сильно и заняли время.

Видимо, совсем
целое они не напоминали, и

по отдельности
каждый кусочек был очень острым.

Потом я собрал
все осколки, но это было потом.

Я собирал их
салфеткой, чтобы не пораниться.

Осколков была
уйма, и чем мельче, тем больше.

Над крупными
я не плакал, а вот те, что почти пыль,

расстроили меня
очень сильно и заняли время.

Видимо, совсем
целое они не напоминали, и

по отдельности
каждый кусочек был очень острым.

Тем летним
днем отец (еще сын) и
дед (еще отец),

заглушили
мотор перед нужными
воротами, и дед

(еще отец)
достал монету кинуть 
кому вести

обратно, и отец
(еще сын) выбрал решку,
и они вышли,

а вокруг них
роились комары, и в траве
шумели кузнечики,

и монета,
сверкнув в закатном луче,
приземлилась орлом

на ладонь
деда (еще отца) и отец
(еще сын), улыбнувшись,

открыл калитку
и увидел мать (еще дочь),
у нее тогда была

мальчишеская
стрижка и наглый взгляд,
как у тех, кто

ужасно стесняется.
Тем летним вечером отец
(еще сын) напился,

и за полночь
дед (еще отец) сердито
запихнул его в

машину и
тронулся в путь, а над
ними горели

звезды, как
сумасшедшие, и одна из
них была мной,

сыном отца
(еще сына), храпевшего
рядом с дедом (еще отцом).

Мне было
три, октябрю шесть, ветру
десять, матери

двадцать пять,
я собирал желуди под дубами
и складывал в

ведерко,
октябрь пробовал заиндеветь,
ветер дергал

деревья за
пурпурные ветки, а мать капюшон
мне поправляла и

смотрела в
сапфировые небеса, вытаскивая
сигарету из

пачки Явы
явской. Мне было три, столько
предстояло всего,

октябрю было
шесть и так шесть и осталось,
ветер  тот давным 

давно умер, а
матери  за шестьдесят, и она
лет тридцать, как бросила курить.

Мой дедушка
познакомился с моей бабушкой в
электричке после

войны, в разгар
января, она, переросток деревенский,
в город направлялась,

и он
сел с ней рядом и увидел у нее на
коленях перчатки, и

на остановке
схватил перчатки и выскочил, а она 
за ним, догнала,

типа, что за
дела такие, слово за слово, едва не
подрались там же,

на полустанке,
а год спустя родилась моя мама
Но перчатки ему все равно пришлось вернуть.

Золото
моего деда,
в далеком Чебаркуле,

столько часов
лететь,
и золото моей матери

на левой
руке, с лаской
только для

моего
горячего затылка,
и золото моей

сестры
в смешливых,
светло-зеленых глазах,

всегда
внимательных
к мелочам 

лишился
я золота, не успев
растратить.

Как мне
сберечь золото
сердца любимой

моей,
с ее руганью
в любой очереди,

с ее тяжелой
рукой, с ее
характером,

с ее привычкой
прятать боль
и дарить верность?

Другого
золота у меня
может и не быть.

Хочешь укус,
или хочешь навсегда? Выбирай,
мышка, кошке

без разницы 
любимый мотив, новый мотив,
с незнакомцем под дождем,

под зонтом
с подругой. Мамино кольцо с
розовым бриллиантом

посверкивает
на руке, снимающей чайник.
Тень отцовская

сигарету мнет и
кашель делит на деликатные
отрезки. Дом

подсовывает
ношенные вещи, потерянные вещи,
забытые вещи.

Хлеставшая
из порезанной артерии на запястье
кровь не была

похожа
ни на кетчуп, ни на сироп, ни на сок
вишневый и вообще

ни на что
знакомое. Кровь была теплая и
темная и пропитывала

собой ткань
майки, которой я обмотал порезанное
запястье. Крови было много,

словно рука боялась
показаться скупой. А еще 
кровь была моей, и моей только.