Ну, попадись мне в руки, кто приподнял избу! Зачитаю! Засужу! самоуспокаивающе крикнула Устинья в безлюдную улицу. Одно было утешенье у Устиньи Демьиновой: знакомый ей председатель ВИКа Небоська через посредство ее брательника, сторожа совета Якова, выбрал ее от села Мотовилова делегаткой в окружной отдел по женским вопросам.
Вот и на этот раз получила Устинья извещение прибыть в Арзамас, а за чем, она толком и не знает. С умыслом мщения обидчикам, она решила без вызова посетить это учреждение и пожаловаться там на своих досадчиков. Но идти или ехать только ради этого неизбежно понесёшь денежную трату, и она решила обратиться с просьбой к тому, кто вскорости поедет в город. На ее счастье брат ее, Яков, сельсоветский староста, сказал ей, что на завтра вызывают в Арзамас секретаря совета Озлоблина Кузьму. Устинья к нему:
Ты, слышь, Кузьма Дорофеич, с город собираешься? Ты на базар, али так что поедешь?
Да, и на базар, и по делу. А что?
Чай, зайди там в Ж.О.П.У., узнай, пожалыста, за чем меня туда вызывают. Извещение я получила на седьмое июня, а зачем не знаю.
Ты что, на смех надо мной иль взаправду? Ты соображаешь, куда меня посылаешь, а? в некотором недоумении, но с улыбкой спросил ее Кузьма.
Как куда? встревожено переспросила Устинья, я тебя прошу в городе зайти в женское окружное политуправление, растолковывала она ему, или попросту в женотдел. Я там делегаткой числюсь. А ты как понял?
А я подумал, ты меня совсем в другое место посылаешь. Мне подумалось, что ты на меня по злости из-за того, что с моей сеструхой вы часто в ругани схватываетесь.
Нет, я совсем по другому делу! Тут моя шабрёнка ни при чем, заключила Устинья. А о чем прошу, не забудь, забеги, пожалыста.
Ладно, ладно, пообещал Оглоблин.
Устинья Демьянова по натуре своей имела большое пристрастие к ругани. Она частенько с кем-нибудь ругалась, а с соседкой через прогон, с Гуляевой Анной, она схватывалась из-за всякой пустяковины. Или потому, что ей одной скучновато жилось, или же из-за того, что от природы имела желание и обладала искусством в ругани. Иимела в этом занятии успех и бабье наслаждение. Про себя она говорила так:
Век вековать, не все горевать! Не грех и поругаться.
Люди же за ее сварливый характер звали ее ведьмой. За неделю Устинья с Анной успели схватиться два раза. Первый раз шабрёнка Анна в пробеле на шестах развесила свое добро, чтоб его на солнышке пожарить. Устинье тоже вздумалось в этот день пожарить свое залежавшееся в сундуке барахло, а место занято. Открылся спор. Неудержимая ругань до потрошения сродников как живых, так и давно умерших. И пошло-поехало. Случайно проходил мимо их Семион Селиванов, решил урезонить их разгоревшийся пыл:
Да перестаньте ругаться-то, чтоб вас вдоль-то разорвало!
Бабы, застеснявшись старика, немножко было приутихли, а как только Семион скрылся за поворотом проулка, перебранка между ними снова разгорелась и кончилась тем, что они друг дружке показали свои голые зады.
Не прошло трех дней, а соседки снова схватились. В этот раз из-за Анниного петуха. Соседка Устиньи, Анна Гуляева, кур не имела, а держала одного петуха, который из-за скуки частенько наведывался в Устиньин двор к ее курам. Топтал их, из-за чего Устинья частенько и вызывала Анну на враждебный словесный бой.
Ты уйми свово петуха-супостата! во всю улицу кричала Устинья, а то я ему башку отшибу! грозилась она.
А за что я его унимать-то буду? спокойно, без возмущения возражала Анна.
А за то, что он, как жандарм, ко мне на двор повадился и всех моих кур перетоптал, окаянный! буйствовала Устинья.
Ну что за беда, что за важность, пусть топчет. Для тебя же лучше, куры больше яиц нанесут, с подковыркой подзадоривая шабрёнку, отшучивалась Анна.
Как пусть топчет? Чай, у меня свой кочет есть и не хуже твово замухрыстика, кипятилась Устинья.
Стало быть хуже! Раз мой в твой двор заходит, чай, и мому-то надо. Если он не будет кур топтать, он скоро сдохнет, шутила Анна.
Нет! Не разрешу! Не позволю! ярошилась, выходя из терпения, Устинья, держи для свово кочета своих кур, а на моих не надейся, и разводить племя от твоего паршивца в шабровом деле не дозволю! яростно буйствовала Устинья.
Петуха держит, а кур нарушила рази это дело! Где это слыхано!
Да я его, может быть, заместо часов держу, какое твое дело! Без петуха-то проспишь до бела дня, а он проспать не даст, запоёт, разбудит. Да без кочета и жить-то грех! Ты об этом разумеешь или нет! невозмутимо убеждала и урезонивала сварливую соседку Анна. Этот-то спокойный и невозмутимый тон и вывел Устинью из терпенья, и она снова, в который уж раз, начала обзывать Анну разными непристойными словами и прозвищами. Не оставалась в долгу и Анна. Под конец спора она бросила Устинье главный козырь злословия:
Да я его, может быть, заместо часов держу, какое твое дело! Без петуха-то проспишь до бела дня, а он проспать не даст, запоёт, разбудит. Да без кочета и жить-то грех! Ты об этом разумеешь или нет! невозмутимо убеждала и урезонивала сварливую соседку Анна. Этот-то спокойный и невозмутимый тон и вывел Устинью из терпенья, и она снова, в который уж раз, начала обзывать Анну разными непристойными словами и прозвищами. Не оставалась в долгу и Анна. Под конец спора она бросила Устинье главный козырь злословия:
Да у тебя избёнка-то хуже, чем у меня! Не избёнка, а хибарка, как у старухикелейницы.
Эт как хибарка!? не на шутку разгневалась Устинья. Ведь и твоя-то халупа не дворец! подковырнула и она соседку.
Моя-то хоть тоже не большая, а окошек-то впереди три, а у твоей-то хижины всего-навсего два, и они маленькие, как у мыши глаза.
Это сравнение вконец вывело Устинью из терпения. От нахлынувшей на нее злости она была готова Анну живьем съесть.
А твою-то кельёнку и пичужки-то не любят! А на моей избёнке, видишь, под коньком крыши, косатушки гнездо сляпали и мирно привились. Не стерпела Устинья такого, выбрала время ранним утром, когда Анна отлучилась из дому, набрала комков и злонамеренно отомстила сшибла ласточкино гнездо.
Зато моя-то кельёнка тебе ничем не мешает, а вот твоя-то избёнка мне вредит.
Это чем она тебе помешала? Чай, она не на твоей территории стоит! удивилась Анна.
А тем, что каждый вечер она от меня солнышко загораживает, тень от нее до самого моего крыльца доходит, ходу мне не дает! Я вот как-нибудь возьму в руки топор и всю тень от твоей избёнки изрублю! угрожала Устинья.
Эх, Устинья, Устинья, а тень от твоей кельёнки мне и вовсе вредит. Каждое утро при восходе солнышка она до самого моего окошка доходит и росе на траве сохнуть не дает! А мне спозаранку надобно куда-нибудь сходить, новости распознать, а по росе пройдёшь ноги промочишь. А куда с мокрыми-то ногами пойдёшь, зябко, да еще коим грехом простудишься, я и то молчу! Ты мою-то тень перешагнуть можешь, а твою-то никуда не денешь, жди, когда солнышко выглянет, и роса пообсохнет. Так что, Устинья, молчи, зря не вякай! пространно высказалась перед соседкой Анна.
Не простудишься! Пожалуй, из-за новостей-то в такую рань пускай лукавый тебя никуда не носит, злословно, с колким ехидством подковырнула Устинья Анну.
Спор и ругань под конец стал сдабриваться яростными угрожающими выкриками Устиньи в адрес Анны:
Засужу! В остроге сгною!
На-ка, выкуси! выставив в сторону Устиньи кукиш, притопывала ногой Анна, злорадно улыбаясь и брызжа слюной от удовольствия.
Я делегатка! козыряла Устинья.
А мне черт с тобой, что ты делегатка! бойко отражала Устиньины козыри Анна, делегатка, а шинкаришь, самогонкой торгуешь! Вот возьму и докажу на тебя, куды следует. В Арзамас съезжу или в Нижний доскочу, а то и в Москву пыхну!
После этой угрозы Анны Устинья умолкла. Знала она за собой изъян: тайно поторговывала она самогонкой, скрытно от людей гнала самогон, поддерживала и «русскую горькую», которую тайком от людских глаз таскала в кошеле из Чернухи из «Центроспирта». Поэтому-то она и побаивалась Анны, как-никак: шабренка может все проделки разузнать и выдать. А за запретную, противозаконную торговлю спиртным, если узнают власти, не поздоровится, накажут. Хотя Устинья и числилась активисткой села и выбрана делегаткой в женотдел, но если раскроются ее проделки, обличат ее в шинкарстве, то тут не спасут ни активность, ни женотдел, ни ее брательник сторож совета, которым она гордилась и прикрывалась им в нужные моменты, как каменной стеной.
Вообще в селе Устинью Демьянову за ее сварливый нрав недолюбливали, считали ее «дряньбабой». Свое немудрящее вдовье хозяйство вела она скрытно, а сама из любопытства к шабрам через заборы во все двери заглядывала, обидчикам беспощадно мстила. Она в чулане углем на печи делала пометки, чем и кто ее обидел, применяя при этом свою особую, только ей ведомую, азбуку. Если обида была пустяковой, она углем на печи выцарапывала фамилию или прозвище, и против ставила маленькую галочку. Если же обида была значительной, да еще со слезой, ставила большой крестик с отметиной. Такой обидчик берегись! К такому обидчику она неумолима и беспощадна. Тут крику, ругани, обзыванья неприличными словами. Обзовёт не оберёшься. Хватит на всю улицу и на все переулки и закоулки. В такие моменты она трещит, как скоромная сковорода на огне и мечется тудасюда, словно клушка, у которой только что ястреб утащил цыпленка.