Волк, забывший урожденное имя, запрокинул голову и беззвучно взвыл. Встряхнулся, прогоняя сомнения, сорвался с места в стремительный бег! Он видел карту земель хозяина золота лишь раз, но верил своему чутью. Пока Ворон и Кабан тащат гнездо безопасной тропой, он метнется по срезке мимо домика егерей и глянет на замок со стенами выше леса. Побродит по внешнему городу, подумает, как относиться к золотой охоте, своей ее считать или чужой.
Волк еще до полуночи миновал сторожку егерей, а утром уже выбрался на большое поле, сплошь в серо-розовом тумане. Как раз когда удалось выбраться к дороге, туман стек на траву радужной росой. Молодой день пах свежестью, дорога не пылила. Волк огляделся: безлюдно. И вот она, развилка, в город налево. И он побежал к городу ровно и неутомимо, как бегал дома, в тайге. Он сперва и не подумал, что здешние так не умеют а после сообразил и заставил себя двигаться быстрым шагом и чуть стелиться, и слегка шаркать башмаками.
Дорога выглядела добротной. Широкая две повозки разъезжаются и вымощена камнем. По сторонам были устроены канавы для стока воды. В дорогу то справа, то слева вливались тропки.
День разогревался, на брусчатке делалось людно замок рядом, при нем город, многие желали попасть туда с грузом или делами. Волк теперь ловчил, сторонясь повозок, огибая телеги, шарахаясь от верховых. Душа успокаивалась: он одет, как местные, понимает их речь и разбирает, кому уступать дорогу и кому кланяться. Он пока примеряется к делу, он не полезет нахрапом во внутренний город, тот, что обнесен стеной. Лишь погуляет по улочкам внешнего, открытого для всех.
Пади!
Волк сперва не понял слово. Кричали далеко, невнятно. Но шум приближался. А люди все, даже верховые в богатой одежде спешно покидали дорогу. Кто-то норовил спрятаться, кто-то падал ниц, кто-то встал на колени и бесконечно кланялся пустой дороге. Неужели?.. Сразу, прямо теперь можно увидеть золотого злодея?
По обочине пролетели вскачь два верховых. Появились еще шестеро, эти громыхали рысью. На них было надето так много железа, что смотрелось это не страшно а глупо. Волк подумал с ехидством: положим, захотят они по нужде, как быть? А если оса заползет за шиворот? А если пойдет дождь? Волк поежился, мысленно перечисляя новые и новые «если».
Показалась карета. Большущая, она катила по середине дороги, мягко раскачиваясь на огромных колесах. Выглядела очень дорогой, новой. Волк щурился и пытался понять: он разочарован? Почему же?
Карета вдруг остановилась! Волк насторожился, кинул взгляд вправо-влево, выбирая путь отступления. Отметил: верховой тот, что одет богаче всех, у него и доспех с золотым узором нагнулся к оконцу кареты и внемлет, не смея даже коснуться ткани шторки. Вот он поклонился, отвернулся. Привстал в седле, обшарил взглядом толпу макушки и затылки, согнутые в поклоне спины и немногочисленные лица самых наглых, готовых глазеть с риском для здоровья
Всадник резко, с металлическим звоном, выбросил вперед руку и кончик плетки указал на Волка! Через толпу ринулись железные конники. Волк дернулся было улизнуть, но коленопреклонённые селяне и горожане повели себя нелепо. Кто поумнее, те стали расползаться, а глупые ретиво вцепились Волку в руки и плечи, давя к земле. Отпустили, лишь отброшенные охраной кареты. Застучали совсем рядом копыта это подъехал тот, кто говорил с хозяином.
Ты! Господин желает задать вопросы. Лезь в карету. На пол, на колени, глядеть вниз. Всякий ответ начинать со слов благодарности за право жить на его земле. Не смей сам спрашивать. Руки вперед.
Волк отрешенно пронаблюдал: вот ему связывают руки, кидают на шею петлю и волокут к карете как скотину, выбранную на убой из большого стада. Вот сунули через порог или как это называется в карете, если не порог? Напоследок пнули пониже спины.
Хлопнула дверца. Снаружи щелкнул кнут. Карета тронулась, стала покачиваться.
Извини, шепнул слабый голосок. Не умеют они иначе.
Сначала Волк увидел нож. Проследил, как этот нож с костяной ручкой и серебряной насечкой, с камнем в основании рукояти разрезал веревку на руках, затем на шее. Стало возможно растереть запястья, опереться о край бархатного сиденья и поднять голову. Зажмуриться от недоумения, на ощупь сесть на бархат и снова открыть глаза. Протереть их хотя и это не помогло.
Извини, шепнул слабый голосок. Не умеют они иначе.
Сначала Волк увидел нож. Проследил, как этот нож с костяной ручкой и серебряной насечкой, с камнем в основании рукояти разрезал веревку на руках, затем на шее. Стало возможно растереть запястья, опереться о край бархатного сиденья и поднять голову. Зажмуриться от недоумения, на ощупь сесть на бархат и снова открыть глаза. Протереть их хотя и это не помогло.
Он хотел удивиться и вот, изумлен до потери дара речи! Напротив, на таком же бархатном сиденье, сидит ребенок. Сам Волк, пожалуй, выглядел точно так, когда миновал лесное пепелище и добрел до поселка: кожа да кости, в глазах отчаяние Ему тогда было восемь. А сколько этому ребёнку-призраку? Восемь? Двенадцать? Или все четырнадцать, если он не растет
Руки оказались проворнее головы: Волк еще не поверил в то, что видит, еще не решил, как к этому относиться а сам уже протянул ребенку полоску сушеного мяса. Он привык к такому припасу с детства и теперь полагал его лакомством, напоминанием о родной тайге.
Мальчик нагнулся вперед, охотно принял угощение, снова откинулся на подушки и стал грызть понемногу, неловко. Похоже, такая еда была ему внове. Но облизывался, кивал и даже улыбался. Вот он прикончил мясо и жалобно глянул на Волка. Получил второй кусок, съел куда быстрее и сыто расслабился.
Вкусно. Знаешь, мне три года никто не давал пищу, желая накормить. Все в конечном счёте хотят не дать, а получить. Мальчик горько усмехнулся. Я всюду ищу людей, лишенных жадности. Отчаялся. Решил, мир сплошь черный, без просветов. Но мне повезло сегодня. И вдобавок я сыт.
Ты кто? кое-как справившись с собой, шепнул Волк. Я думал, в карете хозяин золота. Злодей, которому тут все рабы, и даже лес просто вещь.
Все так думают, кивнул мальчик. Знаешь, правду услышать очень опасно. Кто знает ее, должен молчать. Иначе умрет.
Я помолчу, раз надо.
Я более ценная вещь, чем лес или даже весь урожай. Я приумножаю золото. Каждый год я должен заполнять столько сундучков, сколько он поставит. Не справлюсь, он сожжет целый поселок. И меня заставит смотреть. Мальчик сжался, уткнулся лицом в колени. Так было дважды. Мир делался сплошь черный, рассыпался в пепел я бредил и умирал до середины зимы. А после заставлял себя очнуться и жить. Скажи, почему я все еще хочу жить? Это ненормально.
Волк сам не понял, как очутился рядом с мальчиком, как притиснул его к боку, согревая и оберегая. Ощутил руки-прутики холоднее льда, и кожа рыхлая, влажная Мальчик не плакал, но сильно дрожал. Вдруг вскинулся, извернулся и глянул Волку в глаза.
Я так обрадовался! Тебя за золото не купить. Ты человек.
Меня кличут Волком, усмехнулся Волк.
Значит, ты настоящий оборотень, хитро сощурился мальчик и рассмеялся, глуша ладонью звук. Запрокинул голову и шепнул в ухо, доверительно: Настоящий оборотень, а не жалкая подделка из сказочек. Те оборотни только и умеют убивать. Как будто для убийства надо обрастать мехом! Ты настоящий оборотень, волшебный. Умеешь перекинуться в человека. Есть старая легенда о Локко, сыне бога диких людей. Младшем сыне. Он носится по лесу, творит невесть что. От его шалостей худо небу и земле. А только он не злодей. И умеет перекинуться в человека. Настоящего.
Мальчик шептал быстро и невнятно, постоянно прикрывал ладонью рот и поглядывал с опаской на дальнее окошко кареты. Волк и сам полагал: верховой в золоченом доспехе там, он едет близко, старается подслушивать.
Волк крепче притиснул пацана к боку. Сердце болело. Вот он, настоящий хозяин золота, и не только здешнего, а любого, наверное Но разве он злодей? Разве город хоть однажды был искренен, обвиняя одних и назначая святыми иных? Почему так легко оказалось поверить старшему артели? Почему
Волк встряхнулся, сбросил пустые сожаления.
Почему ты не сбежишь?
Причин много. Но первая и очевидная Сам глянь.
Мальчик указал на свои ноги. Волк нагнулся, сперва не понял потрогал башмаки, желая удостовериться: защелкнуты на щиколотках замками. И весят, кажется, непомерно. В таких не то что бежать, кое-как брести едва ли посильно!