2. Хмырь. Сосед сверху
Как его зовут, я не знаю. Хмырь какой-то. И знать не хочу. Зачем мне это? Только вот стал он в последнее время надоедать мне своим присутствием. Лет ему под семьдесят, где-то так. Старческая тупость, по всей видимости, наступила. Пришел ее черед навестить соседа сверху. Не всё девок водить в приватизированную хату со всеми удобствами. Жди теперь белую с косой.
У него двушка, и над моей головой в спальне, когда ложусь, слышу частенько его кашли, сморкания и шуршание клопиной постели. Он, как и я, холостяк. Только со стажем. Точнее, разведенный, брошенный, значит. Квартира двушка, а сам он одиночка. Ну, об этом позже, это целая история, без продолжения.
Шуршание это еще ничего, мелочевка, разменная монета, которую не замечаешь за рублями, то есть теперь уже за тысячами (штуками), рупь теперь это бумажка с тремя нулями. Хуже, когда не дает покоя и ему, и мне болезнь старческая, не знаю уж какая у него хронь, но ворочается он тогда, как свинья на жаровне, крутится, как черт в вертепе. И вздыхает, и охает, и мычит, и даже черт не знает, что он вытворяет в этой своей халупе наедине с собой, всеми забытый и брошенный.
Говорят, у него есть дочка, живет где-то на Севере. Севере города. Не полюс, конечно, но далековато все же будет. Приезжала, наверное, раза два за все время, пока его знаю, а это шесть пятилеток по-старому счету будет. Можно, Байконур за такой срок построить, и «Мир» на луну запустить.
Слышал однажды, как кричал он по громкоговорящей связи, по спикеру телефона, ей:
Не дождетесь, не надейтесь.
Смерти, наверное, обещал избежать. Зарекся жить вечно, как индус-йог. Мантры там разные, эйфория, прострация, медитация, отключка полнейшая, анабиоз, спячка по-нашему. И действительно, замолчал на какое-то, продолжительное время. Даже всхлипывать перестал. Я подумал тогда грешным делом, не помер ли часом? Но все обошлось. Понял я, когда услышал, наконец, неделю спустя звук спущенной воды в унитаз.
Жив, доходяга, сказал я себе, теперь долго жить будет, раз кризис миновал. Это как в девяностые: раз выжил, то остальные года только в кайф покажутся. Раз ширанулся, больно было, когда иголка кольнула, капелька крови выступила, а потом ничего, весело и мысли всякие разные о красоте мира, о его правильном устройстве, о земной беспредельности и райских яблочках.
Да, у нас под окном яблони посадили. Много яблок в августе ешь, не хочу. Сами падают оземь, если никто их не пробует. А в мае всё вокруг облито белым цветом, точно снег выпал летом, загадочно и сказочно, как в детстве на утреннике. Это яблони цветут, соцветия у них такие нежные и мягкие, лепестки ссыпаются с пальцев, если их сжать и растереть хочется потрогать, пощупать всё своими руками, прикоснуться к красивому, не всё с дерьмом дело иметь. Возись с ним, когда кругом такая прелесть первозданная. Поневоле вспомнишь о рае в шалаше. И на кой черт, скажите на милость, мне думать о каком-то сатрапе, когда на душе у меня птички поют. Мараться и марать душу не хочу.
Хотя вру, конечно, как всегда. Знаю я его, и руки об него не побоялся бы замарать, коли придись случаю встретиться на узкой тропке, или на поле брани в рукопашном бою или под свист пуль. Всадил бы я ему пульку, свинчатку, вколол бы в жирную спину, чтобы пискнул он, как от пчелиного, а не комариного укуса. Обернулся бы он ко мне тогда и прошептал кровавыми губами, пролепетав слова извинений, мольбу о прощении и пощаде. А я его не простил бы.
Не из-за того, что я жестокий, просто не люблю я изуверов, которые не чтят родителей, мать свою родную, выкормившую его своей грудью, давшей ему жизнь, которую он так недорого ценит, или наоборот ценит очень высоко, до того, что забыл обо всех и обо всем на свете, кроме себя. Вот, и меня не берет в счет, когда стучу я ему снизу в потолок шваброй, чтобы утихомирить, чтобы напомнить о себе. Чтобы этот идиот, этот боров, откормившийся за семь десятков лет молоком и диетическим питанием не пьет ведь, гад, и ведет трезвый образ жизни, как порядочный, хотя последний из последних тварей на свете, вспомнил о ком-нибудь еще, кроме себя.
А ненавидеть я его стал с того момента, когда впервые услышал слышимость у нас показательно-роскошная, хоть на конкурс выставляй как он поливал мать отборным матом. Я так не умел выражаться, хотя признаюсь, не одуванчик по этой части. Она и умерла, по-моему, из-за этого. Ведь могло такое случиться, я вас спрашиваю, ведь умирают люди от того, что кто-нибудь, даже незнакомый, а не сын родной, скажет что-то злое, задевающее, больное, обидное. К тому же, сердце до такой степени истрепанное, что невмоготу терпеть вспыхнувшую резь.
А ненавидеть я его стал с того момента, когда впервые услышал слышимость у нас показательно-роскошная, хоть на конкурс выставляй как он поливал мать отборным матом. Я так не умел выражаться, хотя признаюсь, не одуванчик по этой части. Она и умерла, по-моему, из-за этого. Ведь могло такое случиться, я вас спрашиваю, ведь умирают люди от того, что кто-нибудь, даже незнакомый, а не сын родной, скажет что-то злое, задевающее, больное, обидное. К тому же, сердце до такой степени истрепанное, что невмоготу терпеть вспыхнувшую резь.
Вот, и старуха, которой было, небось, как ему сейчас, семь десятин лет, вспохватилась вдруг, подсела от внезапной боли (как будто боль эта была такой уж нежданной, все-таки столько прожила с ним и натерпелась от него). Подсела и больше не поднялась. Никогда. Был человек и не стало человека.
С тех пор слышал я сверху только звуки и шаги мужчины, женские умерли, исчезли, будто их и не было. И маты прекратились. Тишь да блажь, да божья благодать. Мирно, спокойно. Всё, как у людей. Вот так-то, братцы и сестры. Такая хрень на земле творится, и как тут, скажите, смолчать, не закричать. Благим матом. Не срамным и не ругательным, а очищающим, оздоровительным, как процедуры в перинатальном центре.
3. Хоккеист. Сосед сбоку. Левый крайний. Вход к нему в квартиру не с моего подъезда, но раз живет за стенкой, значит, тоже в моей команде
Я хоккей, вообще-то, не очень. Так изредка выхожу во двор клюшкой по льду повошкать. А что? Ребятам нравится, значит, и для меня сойдет. Хоккей это коллективная игра. Думаю, тут спорить со мной никто не станет, да и бесполезное это занятие, все равно я буду прав, как всегда. Жмурюсь от самодовольства, какой я молодец, но это так для пристрастки для острастки для в общем, не знаю, для чего иногда такое скажу, у самого дух захватывает: до чего я умный, и на остроты находчивый.
Я из коллектива никогда не выделяюсь. Тех, кто выделяются, шибко не любят. И на место ставят: кого раком, кого браком. Бить у нас в школах, институтах умеют. Я раз испробовал, больше не хочу. Да и на трудовом поприще тумаков хоть отбавляй, достается всем: и правым и виноватым, без разбору, всех в кучу гребут начальники всех родов и мастей: от ментовских беспредельщиков до депутатов разных рангов. А что я манекен, что ли, для битья, или боксерская груша, к примеру? Пусть тренируются на кошках.
О тех, о ком хочу дальше рассказать, я знаю меньше, нежели об остальных в нашем доме я не любознательный и не бабка на лавке перед подъездом. Уши почем зря не грею. Мне информация лишняя без надобности. Я, как зомби из прошлого века, в очередь в газетный киоск выстраиваться не буду не того поля ягода, из другого я лукошка, из новой поросли. Мичурины, мать их так, постарались, воспитали в едином свете партии. Всего не знаю, но кое-что поведать могу. Это же незаподло. Обо мне, знаете, какие байки по подъезду ходят я же терплю. Так дайте же, братцы и сестры, отыграться. Хоть на ком-нибудь. Всё по-честному. По честняку, или чесноку, как говорится.
Жил со мной по-соседству один хоккеист. Жил за стенкой, но вход в его квартиру был с другого подъезда, так что встречались редко. Но метко. Знаменитый, не знаменитый, тогда я не знал, да и нужды мне не было знать о нем что-либо: ну живет такой парень, так что из этого? Я сам из себя много что представлял в ту пору. Нет, конечно, ростом я не удался, да и физиономия страдала с брачком, в общем, меня мама произвела на свет. Кто-то помешал, может быть, акушер сглазил, или звезды не так сошлись, мать их. Не в этом дело, а дело в том, что этот красавец затмил меня во всем, что касается производимого впечатления на женский пол.
Нет, конечно, в области интеллекта спорить со мной ему было бесполезно, но когда он выходил во двор, девушки мигом, разом, как по команде оборачивались в его сторону. Как будто вбрасывание происходило без моего участия. Игра в одни ворота, словом. И забывали обо мне. Даже те, кто обо мне помнил. Разве не обидно, братья и сестры.
Такого стерпеть я не мог, и затаил на него обиду, выше Гималайских вершин.
Он жил с бабушкой. Звали ее, кажется, Попандопуло. В общем, имечко еще то, с прибамбасом, но он ее очень любил. И, как говорится, души не чаял. Был он старше меня на два года, а о росте я не говорю, вообще. Обидно, в самом деле, за мать-природу и за распределение привилегий на небесах, как будто там одни взяточники живут.