Песни и пляски счастливых мира сего - Лилит Мазикина 3 стр.

Толстая Маша курит сигариллы и пьёт галлоны морковного сока.
Толстая Маша такая толстая, что смеётся всегда всем телом.
Утром мы вместе с солнцем заглядываем ей в распахнутые окна:
эй, Толстая Маша, привет! Ты как, потусить не хотела б?
И я выжимаю два сока, пока она громыхает своей посудой.
Морковные волосы встрёпаны  она умывается, только позавтракав.
Опять притащила синицу в постель машина кошка-паскуда 
Маша жалуется или хвастается, а кошка мурчит от миски, мерзавка.
У машиной кошки много имён, она приходит на любое,
но больше всего на «сволочь», сказанное Машей нежно-нежно.
Толстая Маша жарит глазунью, а та не сдаётся без боя,
и в кухне шкворчит и стреляет, но всё вхолостую, конечно:
Маша неуязвима. Она подпевает под радио «Битлз»,
двигая толстой попой до невозможности рок-н-ролльно.
У кошки, дебилки, от счастья наружу из пасти вылез
розовый язычок, и «Битлз» под Машу тянут нестройно.
С Машей у нас четыре руки, и, позавтракав, мы на крылечке
режем алую бархатную бумагу во все четыре.
Толстая Маша дует в ладонь, и трепетные сердечки
летят, шурша на ветру,
кому-то в грудь,
и в них, как в тире,
кто-то влепляет круглые чёрные дыры.

Маша подбирает те, что упали в траву, дыша тяжело и хрипло.
Я говорю: «Ну ладно, мы же пытались, завтра обязательно всё получится».
Кошка, скотина, глядит нам как будто «я говорила».
Солнце закрыла туча.

юноше В.

Окна заледенели, и снова сердце берёт тоска:
если ты мёртв, отчего не придёшь, как в сказках 
помнишь ли?  ты рассказывал их тогда,
сердце вручив бесценнейшим из подарков.
Снова зима без тебя, как были осень, лето, весна 
мы их забудем, едва ты придёшь, будто не с нами
злая была разлука Когда за окном ветра
стонут 
спросонок твой
чудится шёпот мне, брат мой.

юноше В.

У меня на кончиках пальцев солнце,
Жгуче-алое бьётся небесное сердце.
Если верить, то брат мой, конечно, вернётся;
Год за годом учусь и учусь  верить.

Год за годом совсем не ношу кольца 
Оставляю пустыми на «вдруг» пальцы.
Он их много подарит, когда вернётся.

Наконец мне меня подарит.

А день начался пораньше подставою.
Письмо потерялось. И чёрт бы с ним: старое.
Зачем хранила  сама без понятия.
Хранила, старалась не рвать, не помять его.
Кому? От кого? Тёте Мане от Люды.
Кто эти двое? Стало быть, люди.
Письмо я нашла случайно, в задачнике,
в книгах, разбросанных кем-то за дачами.
Бумага в линейку, буквы чернильные;
детские пальчики явно чертили их.
Набросан пейзаж новогоднего города
под строчками с жалобой: скучно от холода,
скучно без мамы, папы и брата,
скучные стали и в школе ребята
Письмо без событий, письмо без таланта.
Душа не на месте: подевалось куда-то!
И странно  запомнилось каждое слово
и дата: декабрь сорок второго.

Розой упала багровая шаль
заката,
в окнах звеня древнейшей тревогой
крови.
Ночь начищает морозом свои
дукаты,
тучами сивыми пряча глаза
коровьи,
а за подол её держится кроха-
город,
вшивый машинами и от весны
чумазый.
Чем-то он ей, сопливый и мрачный,
дорог:
лунный надела на ручку фонарь
от сглаза.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Под ливнем ноябрьским мокнут,
сутулясь, хибарки.
Ветром ноябрьским стонут
трубы печурок,
гудят квадраты заслонок
низко и хмуро,
полночные сны выпевают
мальцам-цыганятам.
А в окна клёны кивают,
бурей распяты.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Поёт тихонько и тонко
девочка братику:
у брата болят коленки,
заснуть не может.
Висит на копчёной стенке
картинка с боженькой.
Завтра вернётся мама,
принесёт картошки,
не плачь так отчаянно, маленький,
потерпи немножко.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Горит свеча одиноко 
ни светло, ни жарко 
печка уже не топится.
Старая бабушка
колет пальцы, торопится,
чинит рубашку.
Воздух в доме тяжёлый 
дух берлоги
жжёный, стужёный, луженый 
людского логова.

Плачут во сне цыганки 
щёки мокры.
Цыганкам вставать спозаранку 
при чёрных окнах.
Снятся старым цыганам
кони в небе.
Снятся ребятам малым
горбушки хлебные.
Скорчившись, дружно дрогнут
в привычном мраке.

Черны цыганские окна:
слепы бараки.

Белый ангел шествует мимо,
Розы неся в руках.
Взор его плещет синим, синим,
Хлеба белей щека.

Белый ангел несёт свои крылья 
Сахарные клинки 
Белым душою, чьи губы  лиры
И голоса сладки.

Белый ангел!  фарфор и мрамор!
Пальцев прозрачный лёд
Нежного сердца исцелит раны.
Как твой высок полёт!

Наших слёз и домов убогих,
Тёмных солёных губ
Ты сторонишься, ведь в чёрной боли
Голос наш  трубно-груб

Нет утешения чёрным душам,
Видно, и поделом 
Чёрной тоской чересчур иссушен
Чёрных сердец надлом.

Только и нас посещает ангел
В угольной мгле берлог,
Нас укрывает, как будто флагом,
Чёрным своим крылом 

Не защищая и не обещая
В мире ином наград,
Не утоляя сердец печали.
Просто как чёрный брат.

В классной зале панночке было  душно.
За иголкой панночке было  скушно.
Не хотела панночка ни герба, ни панства;
убежала панночка за возком цыганским 
повязав платок, босиком по свету 
позабыв сиденья мягкие в каретах.

Пока челядь след по лесам искала 
со дворов цыплят панночка таскала,
под окном просила пирогов да сала,
у ворот в пыли за гроши плясала.
Подарил ей муж алые кораллы
Не ищите, слуги 
насовсем
пропала!

Вечер был стыл и мрачен.
В сером зевал палач.
Плакал маленький мальчик;
мать повторяла: «Не плачь».
Прятали дети лица
в юбок цветастых ширь.
Кто-то уже молился 
за упокой души
(кто-то отмолит после?).
Никли лозины кос.
Немец, плечистый, рослый,
пляски смотрел стрекоз.
Ветер ерошил травы,
весь обратившись в слух.
Кровью сочились раны
в мочках ушей старух.
Лаяли псы, пугая,
бились на поводках.
Ждали судьбы цыгане,
с ветром глотая страх.
Плакал маленький мальчик.
Серый взглянул в прицел.

Старый старик незрячий
вскрикнул: «пан офицер!
Просить ни о чём не смеем,
видим  не миновать,
дай только напоследок
табору станцевать!»

Серый, давясь от смеха,
всё перевёл. Капитан
хмыкнул. Ради потехи
кивнул  и запел цыган.
Старческий слабый голос
разом окреп и взмыл 
гибельной муки полон,
взрезал покровы тьмы.
Вздрогнули немцы. Серый
сплюнул и вдруг застыл,
и по спине офицера
будто прошлись хлысты.
Табор плясал. Метались
по ветру плети кос.
Синим дрожали дали,
сыпясь мурашками звёзд.
Табор плясал. Старухи
павами плыли в ночь,
крыльями вскинув руки
и не жалея ног.
Табор плясал. Горели
жарким огнём платки.
Вечер, от песни хмелен,
плакал в силках ракит.
Бабы и малые дети,
парни и старики 
табор плясал до света
на берегу реки.

Когда же рассвет пометил
жёлтыми пальцами лес 
вздрогнул от залпа ветер
и табор в реке исчез.

Был он или приснился? 
не знал и сам капитан.

Прочь уносили птицы
песни цыган.

Быль порастает быльём, травами  травмы,
маками  мертвецы.
Больше не будет больно, выйдет отрава 
её соберут жнецы
серебряными серпами, скинут мякину,
в пыль быльё истолкут,
смешают с водою в тесто  серую глину 
поставят в кут.
А после  хлебцев налепят, в печного чрева
заложат жар;
затянут песню, и прямо в огонь из хлеба
вылупится душа.

Когда весь город клонится ко сну
в вечерней истоме,
Рубен целует детей и жену
и уходит из дома.
Рубен Топкарян не наденет шарф,
носки и галоши:
Рубен Топкарян залезает в шкаф
играть на гармошке.
Прижавшись губами ко рту жестяному,
смежив ресницы,
он дышит, чтобы во тьме стенной
запели птицы
и чтобы дюжина язычков,
дрожа от страсти,
нежной текли бы в ночи мечтой 
слаще сласти;
и выдохи вдруг заискрятся, ясны,
в сачках октав

А дети спят, не зная, что сны
приходят из шкафа.