Не зная броду не лезь к народу, философски проговорил Ядид, глядя на охающего «шанхайца». Надо было хоть как-то сгруппироваться.
Он что, в их безопасности работает? заволновался Хетайрос.
Да опусти ты трость! Китайцы смотрят!
Хетайрос действительно увидел смотрящих на его угрожающе поднятую трость. Он опустил её и сказал:
Идитеся спокойнося, Хетайроса шутила!
Свидетели скандала покорно разошлись, а путешественники уселись на древние ступени, и Хетайрос спросил шёпотом:
Кто он такой, этот китаец?
Да какой он китаец! Я его сразу вычислил. Понимаете, ждал приёма каратэ, на крайний случай дзюдо, а он меня сложнейшим айкидо вертанул. Как это я не подумал! Раздосадованный Филос стряхнул пыль со своего китайского мундира.
Но самураище он матёрый! Только сразу прокол сделал Хо Дзу-ми, говорит. Он такой же Хо Дзу-ми, как я неаполитанец!
А кто же он? изумился Хетайрос.
Да японец он! Безо всяких дефисов, Ходзуми какой-нибудь «сан». И до чего наглый очки надел и шастает среди бела дня, в айкидо упражняется. Куда только китайская милиция смотрит!
Туда же, куда и ты, лениво сказал Ядид и бросил воробьям остатки крошек, на очки. Эффект простой кто же в эту китайскую эру заподозрит в такой явной шпионской экипировке профессионального разведчика? Вот разве наш Филос способен предвосхищать события и попадаться на такие фонетические удочки, как Ход Зуми. Я припоминаю некоего француза Зуми, разработавшего шокирующий метод маскировки его так и назвали «Ход Зуми» позже он забылся, а вот наш пекинский супермен его каким-то образом откопал.
Так ты знал об этом с самого начала? обиделся Филос.
Да нет, с тех пор, как ты его японцем назвал. Кстати, он такой же японец, как я индус.
Но кто он тогда? и Хетайрос ударил тростью по древнему камню.
По национальности не знаю. Но если бы вы попристальней посмотрели, когда у него упали очки, то увидели бы вполне голубые глаза.
Да у него кожа жёлтая и нос, и волосы, у него даже зубы как у первосортного китайца! У него
С чем его и поздравь, остановил Филоса Ядид, ты минуту назад назвал его японцем, а теперь говоришь, что у него китайские зубы. Тебе нужно признать поражение.
Признаю, согласился Филос, но я не знаю ни одного разведцентра, где смогли бы выковать такого виртуоза. А ты что думаешь?
Хетайрос чертил тростью по зёрнышкам песка. Он уже понял, что дело гораздо серьёзнее, чем международный шпионаж. И теперь прикидывал стоит ли продолжать это путешествие и не лучше ли было бы резко изменить маршрут.
По-моему, всё гораздо серьёзнее. Это был не человек. И нам нужно что-то придумать.
Не говори чепухи! возмутился Филос. Кем ему быть, если не гомосапиенсом. Он оказался разумнее меня.
То-то и оно, что разумнее. А кто может быть разумнее тебя?
Действительно, задумался Филос, вроде бы некому.
Так ты считаешь, что это
Да, Ядид, именно это я считаю. С тех пор, как мы вместе, я ощущаю его внимание. Я не хотел говорить, пока не было ничего явного, но сегодня именно такой случай. И по-моему, мы здесь уже ничего не сделаем. Придётся довольствоваться сегодняшним днём.
Но у меня ничего нет! вскричал Филос. Я был занят болтовнёй с этим шпионом. Я ничего не успел!
Не огорчайся, хватит и моего, да и у тебя, Ядид, что-нибудь найдётся?
Да, вздохнул Ядид, китайские болванчики, два поэта, одна мелодия и кое-что по мелочам.
Да это же крохи! Я настаиваю на продолжении. Чего бояться!
Пригодится и это, решающим голосом подвёл черту Ядид.
И возражений не было.
Хетайрос встал и стуча тростью направился к выходу из Запретного Старого города. Ядид похлопал Филоса по плечу и тоже удалился, а Филос остался сидеть.
Он был неподвижен, как камень, и винил себя за страсть к разоблачениям.
Никому ещё не удавалось выбираться из его ловушек, о них разбивались любые иллюзии и обманы. Не было такого плана, в котором он не находил бы изъяна. И пусть этот Хо Дзу-ми оказался бы кем угодно, даже пингвином, но он не вправе был обзываться хуйвибинами. Так борцы не поступают. И сам Филос никогда не отыгрывался на побеждённых.
«Да, вздохнул он, здесь уже занято», поднялся и, проходя мимо Императорской арки, вспомнил, как победитель говорил о золоте. Тут же мгновенно в его сознании возникла структура нового разоблачения. Ему стало абсолютно всё ясно. Он даже понял, что усилительная частичка «архи» была вставлена в разговор для ещё большего запутывания, для очередной неверной разгадки.
«Да, вздохнул он, здесь уже занято», поднялся и, проходя мимо Императорской арки, вспомнил, как победитель говорил о золоте. Тут же мгновенно в его сознании возникла структура нового разоблачения. Ему стало абсолютно всё ясно. Он даже понял, что усилительная частичка «архи» была вставлена в разговор для ещё большего запутывания, для очередной неверной разгадки.
«Золото вот где ключ! Всегда забываешь какое роковое свойство имеет этот металл!»
И догнав своих спутников, Филос полностью ушёл в анализ ситуации, так что последующие десять дней они не услышали от него не звука.
Они уходили, а в Пекине наступал вечер.
Было ещё светло, когда к восточным пригородам притащился странный сизый туман. Он поднимался всё выше, так что наконец накрыл близлежащие холмы и вырос в серый экран.
С пекинским населением произошло чудо. В кои веки оно перестало суетиться, замерло и уставилось в небо, туда, где возводился туманный город.
Вот ещё одно незримое дуновение, и ясно очертились шпили замков и соборов, обозначились резные колонны и легковесные арки. На какое-то мгновение здания застыли в чётком, законченном выражении и тут же потрескались, поплыли, покрылись пеленой, и одни дворцы сменились другими, на месте замков появились башни минаретов и вновь всё замерло в торжественной паузе, поразило величием и вновь переломились. Один стиль сменялся другим, и что-то было знакомым, а что-то совершенно неземным. Но в каждом новом создании узнавалось суровое холодное мастерство твёрдая рука незримого импровизатора.
Порой казалось, что этот архитектурный калейдоскоп гигантская насмешка над всеми земными усилиями, в другую минуту зрители ощущали приливы сладких восторженных чувств и как бы сами не то угадывали, не то додумывали туманные контуры и ясные очертания. Ожившее пекинское воображение гуляло в небесном государстве, не имеющем границ и пределов.
Никто не успел почувствовать приближения конца, когда очередное суровое сооружение затрепетало, потрескалось и рухнуло, обострившись грудами развалин. Сизые осколки побелели, съёжились, лопнули, и от былого величия осталась крохотная белая тучка, неотличимая от других она медленно поползла в сторону северо-запада.
Представление окончилось. Но ни одной китайской монеты не было уплачено за неповторимое зрелище. Не было и аплодисментов.
Народ расходился в великом недоумении.
Прежняя пыльная суета завертела свою шарманку, и в правительственных жилищах опустились шторы.
Переполненный город покатился навстречу завтрашнему дню.
Возбуждение гасло, прячась в закутки старческой памяти.
Плоские крыши погружались в ночной мрак.
В тусклых зеркальцах водоёмов замигали первые звёзды.
Всё вставало на свои места, возвращаясь к привычной очевидности.
И только пекинские мальчишки пребывали во всёвозрастающем недоумении, благодарили и принимали этот обыкновенный мираж всерьёз.
Абориген
К нам приходят письма со всех уголков страны. Есть корреспонденция и из-за рубежа. В основном задают один и тот же вопрос: «Что такое дружба?»
Вернее даже так: «Возможно ли это явление в наше непростое время?»
Мы хотим ответить сразу всем нет, дружба это миф, и если кто-то жертвует собой ради другого, то в этом нужно разобраться.
Вот, например, человека не обязательно сажать в тюрьму, чтобы сделать его заключённым для этого проще содержать его в лагере тупости, окружив недоумками и дегенератами. Поверьте, скоро бедняге станет совсем несладко и он навсегда перевоспитается.
Так же и с дружбой. Совершенно обыденные инстинкты называются благородными созвучиями.
«Наших бьют!» не правда ли знакомый призыв.
И вот уже в ход идут финские ножи и итальянские кастеты. И это после двух месяцев похлопываний друг друга по плечам, десяти литров разделённого алкоголя и фальшивых подростковых исповедей.
Кажется, найдены общие вкусы и родственность ощущений, принесены жертвы в виде денежных знаков, предметов первой необходимости и необдуманных вмешательств в чужие дела. И громогласно заявляется, что человек добыл дружбу и готов продемонстрировать свою верность обрезанием головы любому обидчику друга. И ведь отрежет. Будет терзаться, сомневаться, ужасаться сам себе, а кого-нибудь да звезданет хотя бы по физиономии. И если всё, не дай бог, закончится тюрьмой, задастся несчастный вопросом: