И замечает нечто. Листочки бумаги и на каждом по три крупных прямоугольника. План. Будущая трехкомнатная. Он шепчет жене:
Хозяйка, а хозяйка, там, на листочках, это ты мебель расставляла?
Ага, она неуверенно улыбается.
Ну и как? Получилось?.. Углов пустых нет?
Вот именно. Она играла в эту игру расставляла мебель в прямоугольниках на бумаге. Расставляла терпеливо и всерьез. При всей ранимости нам надо не забыть расставить кушетки и холодильник и, может быть, это тоже входит в общий замысел человека.
Он гасит свет.
Спать надо. Спать, говорит он шепотом.
* * *Иногда он представляет ее на трапе, только что вышедшую из самолета. И пробует (тихонечко) на звук ее необычное имя:
Геля
Или вспоминает. Те минуты, когда он осматривал кухню (большая! здесь можно даже телевизор воткнуть!) он осматривал, глаза делали свое дело, а язык делал свое. Ткачев говорил:
«Какие, Геля, у вас большие дети У меня дочка. Но она только в седьмом».
«Я рано замуж вышла рано родились».
«Все равно удивительно как-то вы ведь моложе меня».
«Может быть, и не моложе».
«Ну-ну!»
Они слегка поспорили. После чего выяснилось да, она моложе, на два года.
А потом он спросил: тяжело ли с пацанами? Так ли тяжело, как принято говорить?
«Они у меня учебу любят», сказала Геля каким-то вдруг вынырнувшим на поверхность простоватым говорком.
«Что?» он недопонял.
«Учебу любят. В библиотеку оба записаны. Может, и в институт поступать решатся».
Ткачев вспоминает ее лицо теперь, когда он видел ее дважды, лицо, пожалуй, чуточку с простотой или даже простовато. Но до чего хорошо! Он чувствует, как от пяток и до комка в горле его наполняет что-то, чему нет и не может быть названия, даже если это название придумают.
На работе в узаконенную для трепа обеденную отдушину Ткачев направляет шаги к Корочкину и видит, что в эту самую минуту Корочкин направляет шаги к нему.
Ну? спрашивает Корочкин.
И где-то по позвоночнику проползает у Ткачева испуг: вдруг этот прохиндей и про незнаемое знает это смешно, конечно, и глупо, и все такое, а вдруг?
Меняюсь Вовсю меняюсь, небрежно бросает Ткачев.
И есть неплохие варианты?
Есть.
Ну-ка.
Корочкин живо интересуется, а Ткачев живо рассказывает ему о старичке, который хотел дармовой доплаты, он обрисовывает старичка и как бы отвлекает и в сторону уводит Корочкина, с его длинным и чутким носом.
Старичок?.. Это который с махрой?
Да. Козью ножку вертит.
И с красным кисетом?
Да.
Знаю! чуть не кричит Корочкин. Прекрасно его помню!
Оказывается, старичок и с Корочкиным пробовал меняться большой и постоянный любитель этого дела. Из тех, кто меняется со всеми и не обменивается ни с кем. У старичка это от скуки. Это хобби. Причуда. Наполовину со старческим сползанием в голубое детство.
А другой старикан был он у тебя?
Какой? спрашивает Ткачев.
С костыликом?.. Неужели не был?.. Значит, конец фильма. Помер.
Помер?
Наверняка. Иначе бы он тоже пришел. В нашем районе он приходил одним из первых неугомонный был старикан. Разумеется, помер. Он, наверное, и там меняется.
Корочкин, конечно же, Гели знать не может. Он уже два года как окончательно обменялся, а она только год как овдовела, и все же Ткачев опять чувствует зябкий холодок вдоль спины. Кто его знает. Мир тесен, везде следы, везде накопытили.
И потому о Геле (не рассказать же нельзя) Ткачев рассказывает очень коротко и очень сухо.
А что за женщина, что ей надо разницу в паях?
Да, отвечает Ткачев, переедет к нам и получит разницу деньгами.
Свою квартиру оплачивать уже не может?
Вероятно.
Значит, из обедневших.
Но Ткачев не попадается на крючок, не начинает взахлеб рассказывать.
А что за женщина симпатичная? И чуткие ноздри Корочкина ходят, как листок на ветру, туда-сюда. Живут и дышат этой секундой.
Что?
Симпатичная, а?
Ну уж нет, сюда его Ткачев не пускает. Он для того и переспрашивает, чтоб не пустить.
Женщина. Обыкновенная.
Сколько лет?
А бог ее знает. Еще не старуха.
Стало ли Корочкину понятно, что его не пускают сюда и не приглашают за стол или же он сам лезть в душу раздумал неясно. Но ясно, что он отступает. И только спрашивает наугад:
Ну а жена?.. Отболело у нее?
Еще нет.
Ну а жена?.. Отболело у нее?
Еще нет.
А на листочках в клетку играет?
Не понял?
Мебель двигает?
Вовсю!
Оба смеются. Поговорили.
А потом Ткачев спускается вниз, к телефону-автомату, который у выхода, и звонит. Ей, Геле.
Здравствуй, говорит он.
Он пускает дело сразу на «ты» и, конечно, не знает, как ему это сойдет. Сердце начинает качать густой и тягучий мед.
Здравствуй, говорит она.
Узнала мой голос?
Да.
И тут уже нельзя ни затягивать, ни обманывать себя и ее. И он не затягивает.
Я хотел бы как-нибудь прийти к тебе. Не комнаты осматривать. И не метраж проверять. А просто к тебе.
Приходи.
Тут Ткачев малость сбивается. Нервничает, что ли. Он вдруг готов довольствоваться малым.
Нет-нет, Геля Я понимаю, что не в эти дни. Я ненавязчив Но как только тебе захочется меня видеть
Лучше как раз в эти дни, говорит она.
Да?
Пока мальчики в спортлагере.
Я приду сегодня, говорит Ткачев, потому что отступать некуда.
А затем он говорит, что придет к ней сразу же после работы. Что ненадолго, на час-два. Что принесет, пожалуй, винца. Все, что говорится в таких случаях.
* * *И вот он приходит. И уже сидит за небольшим столиком, а вокруг него хлопочет женщина с той медлительностью и с тем спокойствием, с какими может хлопотать склонная к полноте женщина в тридцать семь. Она делает бутерброды. А рюмки уже ополоснуты и стоят, ждут, раскрыв свои крохотные рты.
Замуж я уже не выйду, рассуждает Геля, я ведь и не надеюсь. Поздно. Куда уж мне.
Ну почему же, возражает Ткачев, и, кроме как возразить, ничего лучше тут не придумаешь.
Нет. Все-таки возраст. Двое детей
Ну и что?
Нет-нет. Я не удочку закидываю. Я ведь честно говорю замуж выйти я не надеюсь. Но но иметь друга я бы хотела.
И Ткачев понимает, что ему повезло. Потому что тон Геля задает ровный и продуманный лучший, стало быть, тон. И может быть, действительно дружба и совсем не обязательно делать это слово упрощеннее и хуже, чем оно есть. И никаких, разумеется, драм, как хорошо. То самое, чего хотелось.
Нет-нет. Мне ведь не надо, чтоб часто приходил. Но если иногда
Ну ясно, подхватывает на трудном месте Ткачев, человек не может в одиночку. Нужно иногда поговорить. Раскрыться перед кем-то
Да, теперь подхватывает Геля, поговорить. Поговорить по душам. Это правильно.
Ткачев думает, что, когда они поменяются, ему странновато будет приходить к ней не сюда, а в ту, в бывшую свою квартиру. Странновато. Или ничего?.. Он прислушивается к себе, к тому, что называют и так и этак, а чаще называют совестью. Но там тихо-тихо. Ничто не точит. Это удивительно, но там тихо.
Машинально он отмечает, что взамен той он получит эту квартиру, и проезжает глазами (тоже машинально) по стене, и по углу, и по торцовой стене тоже.
И вот тут он видит. А руки его как раз уже разливают вино.
Видит он всего-навсего портрет; оказывается, в доме он есть, существует и никуда не убирался. Ткачев попросту его не приметил, потому что портрет мал. С ладонь. С его, с мужскую, ладонь. Все в соответствии, и рамочка, чуть темноватая. И сам портрет как бы в дымке. И лицо. Лицо из тех, что пробуждают в людях грусть, и светлые чувства, и желание сказать: «А видно, славный был парень».
Ткачев и Геля чокаются (еле касаясь стеклом о стекло) и выпивают до этого, конечно, было что-то произнесено. Приятное ей, приятное им обоим.
Хочешь, музыку заведу? спрашивает Геля.
А?
Музыку Я негромко.
И тут же Геля опять мажет масло на хлеб заботится впрок. Спокойно водит неострым ножом, показывая то одну, то другую его сторону.
А Ткачев смотрит на нее. На ее фигуру. На ее мягкие движения.
И он уже понимает, почему внутри тихо-тихо и ничто не точит и не грызет. Вся мысль сейчас в том, что и переживания Ткачева, и его жены, и переживания Гели все это относится к людям живым и к жизни, как бы это ни было запутано или как бы ни было упрощено, все это к той половине, где жизнь. К половине, где свет. К половине, где сосны и поляны. Мы это мы, вот именно, и уж как-нибудь мы меж собой разберемся. И поладим. А он-то, который четвертый, там.
Вот тебе, родной, и обмен, с горечью рассуждает Ткачев, не сводя глаз с портрета в дымке. Вот ведь как обменялись. И почему же так вышло, что мне все, а тебе ничего?
Но горечь Ткачева, в сущности, легкая горечь. И последнее, что он думает на этот счет (потому что дальше у него уже не будет времени думать), он думает про облака и косые лучи солнца. Думает про нечто. И возникает немножко детская и немножко сентиментальная мысль: где ты сейчас?.. где? где, я спрашиваю?