Меня бросили в небольшую камеру, слабо освещенную электрической лампочкой в решетке. Мои глаза постепенно привыкли к слабому освещению, и я смог рассмотреть обстановку камеры. Правда, она была обставлена очень скромно. Две кровати, расположенные одна за одно, стол и два стула. Вот и вся обстановка. Это было мое очередное разочарование, ибо я совсем не такого приема ожидал от президентского окружения.
Майн гот! Майн гот! услышал я резкие крики, которые раздавались в комнате. Только присмотревшись внимательней, я увидел на одной из кроватей некоего человечка скрутившегося калачиком.
Я подошел к нему, что бы рассмотреть поближе моего сокамерника. Он совсем не был похож на классика русской литературы. Я толкнул его в плечо.
Ей, кто ты такой?
Он пролепетал что-то на чужом языке. Я еще раз попытался узнать его данные, но он снова пролепетал что-то на иностранном языке, очень похожем на немецкий. Тогда я собрал весь свой словарный запас, который накопил в средней школе и спросил.
Ви гайст ду? что в переводе на наш язык означало. Как тебя зовут?
Он снова пролепетал что-то, но из этого словоизвержения я только понял несколько слов: Георг Вильгельм Фридрих Гегель и еще какой-то каламбур из немецких слов.
Так ты, Гегель, не Гоголь?
Я, я. Их бин Гегель Георг.
Вот турки, сказал в сердцах я.
Их бин не турок, возразил Гегель.
Да это я не о тебе, а о тех людях, которые направили меня сюда. Не отличают Гегеля от Гоголя. Настоящие турки, кого только президент держит в своем окружении. Понимаешь, попытался я объяснить другу по несчастью. Понимаешь, у нас раньше такая поговорка была по определению интеллекта, по-современному АЙ-КЮ. Так вот интеллигентным у нас был тот человек, который знает разницу между кабелем и кобелем, между Гоголем и Гегелем, Бабелем и Бебелем, Ахматовым и Ахматовой. Понял меня.
Нихт ферштейн. пролепетал Гегель.
А что с тобой говорить, только время терять, с досадой сказал я и забрался на свободную кровать, чтобы порассуждать о своем плачевном состоянии.
Лежу, думаю, но ничего толкового не могу придумать, как мне выбраться из такого положения. Разве что в ООН написать, в комиссию по правам человека. Вот только надо слова подобрать нужные, чтобы письмо убедительней вышло. Ковыряюсь в своей памяти, и вдруг из полумрака на меня выплывает силуэт настоящего Николая Гоголя. Смотрит на меня с такой вот ухмылочкой, что, мол, брат попал в переделки. А я ему.
Да, Николай Васильевич, пострадал из-за любви к искусству.
А ты что думал, что здесь тебя ждет широкая мощенная дорога, по которой ты пройдешься маршем да с песней. Искусство всегда требует жертв это совсем не пустые слова.
Это я уже понял, только, сколько же еще жертв мне приносит, и вообще, оправданы ли будут эти жертвы?
Надо верить, и все тогда сбудется, и успех обязательно придет. Я же достиг желаемого, хотя было не так просто.
Вам легко говорить, Николай Васильевич. Придет успех, только надо верить.
Почему это?
Да потому что у вас ведь не было классиков.
Были и у нас классики, у которых мы учились. Вот я Шекспира очень штудировал.
Шекспир, Грибоедов, Фонвизин. Вот, и все ваши классики. А посмотрите, сколько сейчас у нас классиков. Будь у ваших современников такой выбор, то вряд ли бы попали на сцену. Даже царь Николай бы вам не помог.
Спасибо, конечно, ему, а то цензура б меня зарезала бы без ножа.
А у нас сейчас нет цензуры.
Как это?
А вот так, Николай Васильевич. Есть вещь похуже вашей цензуры, это общественное мнение, которое господствует над всеми людьми, в том числе и над деятелями искусства. Вот есть такое мнение, кто его придумал, кому принадлежит, но его переступить нельзя, ибо потом не докажешь, что ты не верблюд. Потому наши режиссеры и гоняют классику, потому что тут не надо ничего доводить. Вот такие у нас дела, Николай Васильевич. И вот из-за такой позиции этих, с позволения сказать, деятелей искусства наша с вами родина, Николай Васильевич, ушла с передовых позиций в культурной жизни. Гоняяют дешевенькую попсу из-за бугра в наших театрах, вместо того, чтобы искать на наших просторах новых Гоголей, Островских, Чеховых.
Неужели дела у вас так плохи?
Да, Николай Васильевич! Извините, что применю такое затасканное словосочетание, но оно в точности отвечает положению в нашей культуре, где деятели высокого искусства любят себя в искусстве, а не искусстве в себе.
Николай Васильевич нахмурился, хотел что-то сказать, но ничего не сказал, а кажется, слезу смахнул со своего лица. Или мне так показалось. А потом он вовсе исчез. Я зову его, а он не отвечает. Мне так обидно стало.
Тут меня кто-то толкает в плечо. Я открываю глаза, а передо мной стоят те два молодца, одинакового лица.
Пошли с нами, президент нашелся.
Не верю
Не верю я женщинам! Все в них наигранно, искусственно, каждый шаг свой они рассчитывают с тем, чтобы извлечь максимальную выгоду, сказал Петя Куркин.
Чем это они так не угодили тебе? поинтересовался Иван Недайвода.
Да потому что кинули меня сегодня на базаре, как последнего лоха.
С этого места и поподробней.
Налей мне, никак не могу успокоиться.
Это мы сейчас мигом. Иван торопливо выполнил пожелания друга. Тот залпом опрокинул стакан.
Ах, ядреная у тебя самогонка, Петя. Поделись секретом, из чего ты её делаешь?
Никакого секрета тут нет. Видел же ты у меня сад?
Видел. Хороший сад.
Так вот упадут у меня спелые абрикосы, я их не выбрасываю на мусор, а бросаю в большую бочку. Через время они заиграют, а я туда добавляю сливы, яблока, груши, которые спелыми падают с дерева. Всё это тщательно перемешиваю, и дней десять оно у меня бродит, после чего получается отличная бражка. А дальше, как говорится, дело техники.
Да, процесс замечательный и продукт получается высшего качества.
Может еще.
Нет, спасибо, дай передохнуть.
Главное в этом процессе, что у меня никакой фрукт не пропадает.
Так о чем это я говорил?
О женщинах говорил ты что-то.
Да, о женщинах. Петр напряг память, согнал морщины на лице. Никогда не мог подумать, что они способны на такую подлость.
Что ты тянешь кота за хвоста, давай рассказывай.
Даже неудобно такое говорить, люди смеяться будут.
Я никому не расскажу, вот тебе крест. Иван перекрестился несколько раз.
Смотри ж только никому.
Могила.
Так вот поехал я сегодня черешню продавать. Ты же знаешь, какая у меня черешня "Воловое сердце"?
Конечно, знаю. Ты же мне на прошлой недели дал её попробывать. Вкусные вишни, малая моя, не могла оторваться. Я боялся, что с ней плохо будет.
С чего бы это ей плохо было? Я ведь химикатами дерево не обрабатывал.
Да, потому что много кушала. Но всё нормально прошло. Ну, что же дальше было?
Говорю ж тебе, что повез на базар черешню целый прицеп нагрузил. Продаю я, значит, черешню. Торговля так себе была, но товар покупали. И тут ко мне подходит женщина Ну, такая красивая. Всё при ней, одета с иголочки, прическа сделана хорошо. Словом, такую красавицу можно только по телевизору увидеть. Спросила она у меня, почем у меня товар, а у меня сердце едва не выскочит, такого туману она напустила. Ответил я ей, а она мне.
Свесь мне килограммчик, только вон с того ящика, что на верху. встает она на подножку прицепа и показывает мне понравившийся ящик. А я смотрю туда, и ничего не вижу, ибо юбчонка у неё задралась, а под ней ничего темный лес. Бермудский, короче, треугольник во всей красе. Понятное дело, что кровь у меня заиграла от такого видения, хотя у меня была жена, я не мальчик, но разволновался, как школьник, который увидел запретный плод. Помню, как в школе, нас ребята из города, они всегда были продвинуты в этом деле, научили заглядывать под юбки школьницам. В ботинок вставляли зеркальце маленькое, и свою ногу девушкам между ног ставили. Любопытно было, что там да как. Взрослели детки.
Так один у нас был Иванушка-дурачок, так он целое трюмо примостил на ботинок. Девушки, конечно, его разоблачили и пожаловались директору, который всем тогда сделал большую лекцию на этическую тему. Да, славное было время. Прошло. Нет, уже того Вани. Попал он на Чернобыль. Ведь не было у него за кого спрятаться: ни богатых родителей, ни знакомств нужных, ни кучи детей. А страна сказала: "Надо". И он пошел. Налей еще своей плодоягодной продукции.
Петр сказал: "Земля ему пухом", и выпил залпом.
Вот такие они герои. Простые незаметные. Они просто выполняют свою работу.
У Петра аж слеза поступила.
Вот, кстати, вспомнил. Жил у нас в селе такой незаметный мужчина, невысокого роста, худощавый, всегда помнил я его в рабочей одежде и сапогах ходил. А потом праздник какой-то был. В клубе народа собралось, негде яблоку упасть. Все при регалиях своих, при параде. Открывает собрание представитель военкомата, и вызывает на сцену того мужчину , кажется, Виктор Александрович, его звали. Вышел он на сцену, а у него вся грудь в орденах. Да все боевые, заслуженные, не те что на юбилеи дарят. Наши-то ветераны, которые привыкли по президиумам сидеть, да воспоминаниями делиться так и сникли как-то. А вызвали-то того мужчину затем, чтобы награду вручить, как говорится, нашла награда героя. Не помню точно, какая медаль была, то ли за освобождения Польши или Венгрии. Вот такие-то они герои.