Поначалу борщевичные люди еще пытались возражать пропаганде, но все было бесполезно. Слова из их темных нор и сырых подземелий не шли дальше ядовитых зеленых полей и, по гамбургскому счету, никому, кроме самих несчастных, и не были нужны. «Впрочем, чем не политическая программа?» подумали борщевичные люди наконец, устав от бесполезных споров с властью. «Уж лучше такая программа, чем вообще никакой». Наверно, это хотя, может, и что-то другое и дало властям повод перейти Рубикон. Изгоев объявили «дикарями» и «нелюдями», покушающимися на конституционный строй Тартарии, и под покровом ночи по одному из известных убежищ был нанесен авиационный удар. Хотя истинные результаты бомбардировки проверять не стали, ограничившись никуда не годными аэрофотоснимками, лордхан, проникнувшийся чувством собственного величия, заявил об окончательной победе реляции об окончательных победах вообще были его слабостью над ордами врагов. Так, без ультиматумов и нот протеста, власти Тартарии объявили борщевичным людям жестокую войну, рассчитывая, по всей видимости, что изгои попросту разбегутся при первых звуках пальбы. Но этого не случилось, и конфликт перерос в затяжную борьбу, то затихающую, то вновь разгоравшуюся, в которой ни одна из сторон не имела возможности получить решающий перевес.
Полыхали свалки, полыхали заросли, полыхали яростью сухие сердца бюрократов, и над бескрайними полями поднимались черные клубы токсичного дыма. С каждым годом все больше детей рождалось инвалидами. Среди жителей Тартарии распространялись болезни почек, легких и желудка. Из-за постоянных отравлений массовым стал иммунодефицит, который в итоге приводил к тому, что люди покрывались гнойниками и вообще мерли, как мухи. Но были у такого положения и положительные стороны. Так, на ежегодных пресс-конференциях лордхан регулярно отчитывался о росте рентабельности аптечного бизнеса. За столь мудрую экономическую политику главы международных фармакологических концернов выразили ему особую благодарность. Вскоре лидер получил вторую Премию мира, а внутри страны ему присвоили титул Легитимнейшего. Да и вообще, стоит признать, что с тех пор как Тартария сделалась всемирной помойкой, отношения с другими странами у нее заметно улучшились. А местные пропагандисты удостоили соотечественников гордого звания «народа-мученика».
Быть может, когда-то в Тартарии и была иная жизнь, но к моменту описываемых событий о тех временах плохо помнили даже старики, а тем, кто смел вслух рассуждать о давно минувших днях, не верили и поднимали на смех. За самыми ретивыми приезжали серые люди на серых машинах и увозили в большие серые дома, из серых труб на крышах которых шел серый-пресерый дым. О дальнейшей судьбе несчастных почти ничего неизвестно, но жуткие слухи об их печальной участи имели столь широкое хождение среди простого люда, что даже имена тех, кто имел дерзость вспоминать, старались поскорее забыть. Впрочем, не всегда это происходило своевременно. Заботящиеся о статистике чиновники, а именно от положительной статистики зависели размеры зарубежных инвестиций, на которых и держалась экономика Тартарии нередко привозили на место без вести пропавших людей жителей сопредельных с Тартарией республик, нарекая вновь прибывших именами исчезнувших.
Порой это приводило к забавным казусам. Так, одна девушка, приехав навестить отца, с ужасом и изумлением обнаружила, что ее папаша не один человек, а сразу трое, изъясняться способен исключительно на каких-то южных языках, а репродукции передвижников, которые некогда рисовал на досуге, теперь использует вместо клеенки при поглощении вкусного и жирного плова. Так стоит ли удивляться, что некоторые «столетние» старики в Тартарии стали выглядеть на сорок, а то и на все тридцать лет, а работать за четверых? В связи с таким долголетием, свидетельствующим о необычайно высоком уровне жизни, высочайшим указом лордхана пенсии в Тартарии были упразднены. Оставлен сей архаичных институт был лишь для чиновничества, которое, как ни странно, не продемонстрировало общей тенденции к увеличению продолжительности жизни.
И все же, несмотря ни на что, жизнь продолжалась. В сорока километрах к северу от столицы, на Великом полночном пути, вновь прорубаемом каждую весну в зарослях борщевика, расположился провинциальный городишко Лжинск. В седой древности ямщицкая застава, а затем индустриальный моногород, теперь Лжинск с гордостью именовался местными властями «мусорной столицей» региона. На это и правда были основания в редкие бездымные дни целые холмы отходов были видны даже из центра города. Они образовали вокруг города гряду в виде полукольца и даже были нанесены на карту, а военные теперь называли эти горы мусора естественным рубежом обороны.
Здесь, в Лжинке, и жил Серафим Серафимович Бородин, герой двух военных кампаний, тогда они еще проводились за рубежом потерявший на последней из них ступню, и затем списанный в утиль инвалидом. Иными словами, приговоренным к существованию на нищенское пособие, которого едва хватало на оплату коммунальных платежей. Впрочем, Бородин был совсем не прост. Иначе бы он здесь не выжил.
Подключив нескольких сослуживцев и пару столичных приятелей, Бородин соскреб все скромные свои накопления и провернул несколько успешных сделок, что позволило ему сколотить какой-никакой капитал. Невзирая на боевой опыт, Серафим Серафимович был человеком осторожным и без надобности в пекло не совался. Завязав с сомнительными авантюрами, в родном Лжинске он открыл небольшое производство по ручному пошиву обуви, где и стал трудиться с удвоенной силой. Конечно, были у отставного военного и свои недостатки бытовая склочность и тяга к спиртному. Но Бородин и сам это признавал, быстро отходил, и обычно люди прощали его неуравновешенность, списывая все на перенесенные тяготы войны.
Годы шли, и хотя Бородин уже не бедствовал, но в жизни его становилось все меньше и меньше смысла. Семью он не завел, так и не сошелся ни с кем из-за своего тяжелого характера цели в жизни не видел, и только одно еще радовало глаз Серафима Серафимовича, когда с тяжелыми гирями на сердце он утром шел на работу.
На выезде из Лжинска возвышался старый заброшенный особняк, давно без стекол, обшарпанный и разваливающийся. Дом по-настоящему древний. Было видно, что в свое время он постоянно достраивался каждый следующий хозяин добавлял что-то свое. Дотошный знаток архитектуры при желании смог бы различить колонны в духе классицизма, барочную лепнину, прямоугольные окна с висячей гирькой в типичном неорусском стиле и еще много чего. Были даже барельефы с пшеничными колосьями когда-то особняком пользовалась одна массовая детская организация. Но для Бородина этот огромный старый дом был символом величия, мощи и страстной, манящей, хоть и не до конца понятной ему свободы. Через этот дом Бородин соприкасался с сакральным, с внеисторическим, с чем-то а он не боялся этого слова божественным. Почесывая уже седеющую бороду, Серафим Серафимович мечтал, как вернет особняку былую красоту и первозданную свежесть. И однажды, проснувшись морозным зимним утром и выглянув в окно на улицу, впервые за долгое время не затянутую дымом, Бородин понял, что пора. Потому что иначе жизнь его окажется прожитой зазря.
Особняк пребывал в самом плачевном состоянии, и лишь одна подслеповатая бабка еще гоняла малолетних вандалов, все норовивших исписать стены здания бранью. Впрочем, больше, чем угроз подростки пугались ее вида и какого-то жуткого, хриплого голоса, а между собой называли ее старой горгульей. Вместе с этой бабкой и еще несколькими местными жителями, помогавшими по мере скромных своих сил, принялся Серафим Серафимович восстанавливать памятник архитектуры. И даже борщевик, уже начинавший пробиваться на приусадебном участке, смог вытравить, за что получил отдельную благодарность пусть и чисто формальную от лжинского муниципалитета.
На восстановление дома ушло без малого десять лет упорной работы столько ахейцы брали Илион. Многочисленные вложения сильно пошатнули и почти разорили бизнес Бородина. Серафим Серафимович неоднократно переезжал в жилье подешевле и наконец продал квартиру в утлой пятиэтажке. Питался он и вовсе едва ли не водой и хлебом. Впрочем, к моменту продажи последней квартиры он уже мог перебраться в особняк и жить там в эдакой антикварной обстановке. Дело в том, что жители Лжинска и окрестных городков, заслышав о реставрации особняка, с радостью отдавали Бородину старинные предметы быта, картины давно забытых героев и различную мебель. Неоднократно переписанное прошлое местные жители не любили и боялись. Так что темными ночами мужчина передвигался по коридорам с золоченым подсвечником, а скромный обед свой ел серебряными приборами из большой серебряной тарелки, украшенной мрачными эпизодами из скандинавского мифа о Дикой охоте.
Порой к дому приезжали местные чиновники с журналистами снимать репортажи о развитии региона. «Мы создаем такие условия жизни, в которых тартарскому гражданину выгодно и легко трудиться. Посмотрите на этот прекрасный дом его мы строили не в одиночку, а с помощью местных энтузиастов. И когда я гляжу на благодарные лица горожан, то понимаю, что жизнь проживаю не зря» говорили буквоеды, нервно поглаживая второй подбородок, и уезжали в столицу получать медали. Ходили слухи, что бюрократам даже удалось пару раз получить деньги на реставрацию. Только никто, кроме них, этих денег не увидел. Бородину на весь маскарад было глубоко наплевать. Его не трогали и слава Богу. К тому же он был уже немолод и понимал, как здесь все устроено. И потихоньку продолжал реставрационные работы.