Слегка припадая на правую ногу, Семён Михайлович подошёл к Историческому музею. Здесь тогда стоял и он, в напряжённой тишине вслушиваясь в звонкие выкрики команд. А когда раздался глухой топот сотен ног, пошёл и он, чтобы метр за метром идти дальше, чтобы метр за метром ползти вперёд.
Постояв с полчаса и вдоволь надышавшись свежим воздухом, Семён Михайлович почувствовал себя лучше. Остатки ночного кошмара больше не донимали его. Решив передохнуть перед обратной дорогой, он развернулся и побрёл в сторону Никольской улицы. Какой она стала красавицей. Принарядилась в гранитную мостовую, выкрасила фасады домов и, несмотря на полдень, продолжала радовать глаз праздничной световой иллюминацией.
Вот и лавочка. Очень занятная лавочка, запорошённая снежными блёстками, с сидящей на ней одинокой фигурой незнакомого человека. Издалека этот человек мог бы показаться обычным прохожим, погружённым в свои мысли, но, подойдя ближе, Семён Михайлович с удивлением разглядел в нём облик генералиссимуса. Незнакомец был одет в парадную форму вождя народов: шинель из добротного сукна, брюки с красной лампасной полосой и фуражка с приземистой тульёй. Но главное лицо непередаваемое и узнаваемое на все времена лицо Сталина.
Семён Михайлович невольно ощутил в груди лёгкое волнение.
Добрый день, осторожно произнёс он. Вы очень похожи на него. Извините, я не потревожил вас?
Нет, ничего, ответил человек в генеральской шинели. Может быть, вы хотите сфотографироваться со мной?
Я? Не знаю. Старый ветеран явно был смущён прозвучавшим предложением. Я хотел просто отдохнуть на лавочке.
А-а, разочарованно прозвучал голос, тогда садитесь. Места много, всем хватит.
Раздув снежинки и протерев заледеневшее сиденье перчаткой, Семён Михайлович примостился с края скамейки, подальше от человека, одетого Сталиным.
А вы, должно быть, актёр, раз такую роль изображаете? с оглядкой, будто он прощупывал палкой тонкий лёд на быстротечной речке, поинтересовался ветеран.
Можно и так сказать. У ряженого Сталина наклеенные брови заходили вверх-вниз. И роль я никакую не изображаю, понимаете? Это образ, образ такой. Я здесь, у ГУМа, а Ильич там, у памятника Жукову. С кем-то фотографируется. Это работа такая. Понимаете меня?
Да, да. Конечно, понимаю, поспешил успокоить актёра старик. Это очень хорошо. Я тоже помню товарища Сталина. Я жил при нём.
Вот как? Латексный нос с чёрными усами повернулся в сторону ветерана. Выходит, вам немало лет, раз вы жили в то время?
Немало, под девяносто будет, сухим кашлем отозвался Семён Михайлович.
Так сразу и не скажешь. Вы хорошо выглядите для своего возраста, приободрил его уличный актёр, которому явно хотелось с кем-то поговорить в этот «пустой» день.
«Если что сегодня и перепадёт, то не раньше вечера, решил он про себя, когда проспавшиеся горожане подтянутся».
А как вас зовут, уважаемый? громко спросил уличный затейник.
Меня? Неожиданный вопрос смутил ветерана. Меня Семён Михайлович. Иванов Семён Михайлович. А как вас величать? прозвучал закономерный вопрос.
Меня? Хороший вопрос, усмехнулся актёр. А как бы вы хотели? Можете Иосифом Виссарионовичем, можете товарищем Сталиным или просто маршалом. Как вам удобней, так и называйте.
Может, я не то что-то спросил? Так вы уж не обессудьте. Трудно теперь давался Семёну Михайловичу разговор с другими людьми. Преклонные лета отобрали прежнюю крепость духа и уверенность в себе, а мерзость ежедневного быта заронила в его душу чувство неизбывной вины за всё и перед каждым.
Ну-ну, не тушуйтесь, покровительственно промолвил актёр. Это я ведь так, здесь, на улице Сталин, а на самом деле обычный человек.
Семён Михайлович рад был услышать нормальную культурную речь. Давно с ним так никто не разговаривал.
А что вам нравится в вашей профессии? решился он на вопрос.
Необычный вопрос. Не ожидал, а впрочем, почему, вполне естественный. Актёр снял фуражку и резким движением стряхнул собравшийся на ней снег. Доходец какой-никакой даёт. Публика подходит. Особенно любят со мной фотографироваться китайцы и наши из провинции. Москвичи редко. В летний сезон скучать не приходится, да и сейчас на Новый год турист подъехал. Образ у меня, видите ли, особый яркий, запоминающийся. Привлекает людей. Уж вы-то, Семён Михайлович, это знаете. Сколько раз небось по этой площади перед ним с плакатом проходили.
Проходил, согласно мотнул головой старик, и не только с плакатом, но и с винтовкой, в ноябре сорок первого.
Вот вы какой? протянул актёр. Так я вам скажу, вы заслуженный человек, Семён Михайлович. Хлебнули лиха, значит.
Было дело, согласился ветеран. Все тогда Родину защищали.
Все, да не все, возразил человек в форме советского генералиссимуса. Разные были.
Да, всякие люди были, но дело мы своё сделали, товарищ Сталин, окрепшим голосом отозвался ветеран. А вот вы мне скажите. Сейчас в каком времени мы живём?
В своём времени живём. А в каком же ещё? удивился актёр. А если вы намекаете на сравнение, то для меня очевидно вот что. Тогда была большая страна, большие дела и большие люди.
А сейчас? настаивал Семён Михайлович.
А что сейчас? Живём как можем. Страны прежней нет, территория вдвое скукожилась, и народец другой пошёл. Сейчас родина у всех разная. Одна у тех, кто на Рублёвке и в Лондоне. Другая в протекающих домах и покосившихся бараках. Так я понимаю.
И что, это надолго, товарищ маршал?
Конечно, надолго. Кто бы сомневался. Ради чего перевернули всё? Вот ради этого самого. Конечно, надолго. А скажите мне, уважаемый ветеран, вы-то в ваше время могли представить себе подобное? Неужели вас, Семён Михайлович, сейчас ещё тревожит всё, что вы видите вокруг себя?
Не знаю. Тогда мы другую родину защищали. А что сейчас? Не понимаю я этого. В те времена разное было, и разное нам говорили но мы верили и продолжали строить своё будущее. Страной гордились, потому что было чем гордиться. Не было ей равной на всём белом свете. Тогда были одни люди, сейчас другие. Прошло моё время, устало проговорил старый ветеран и, не задавая больше никаких вопросов, стал наблюдать, как недалеко от него прыгающая на снегу хитрющая ворона гоняла клювом пустую красную банку из-под «Кока-Колы».
Разговор утомил его. Снег продолжал сыпать сверху, всё плотнее укутывая белым покрывалом и Красную площадь, и прилегающие улицы.
Так я пойду, нарушил затянувшееся молчание Сталин-актёр. Мне уже пора. Вон группа туристов появилась. Всего вам доброго, Семён Михайлович. Даст Бог, увидимся.
Ничего не ответил задремавший ветеран. В потеплевшей голове вновь стали раскручиваться недавние ночные виденья.
Опять перед глазами унылый октябрь сорок третьего года и стекающая к безымянной речке луговина. В тот месяц он из наводчика противотанкового орудия стал пехотинцем. Просмотрел его расчёт бронированное чудовище, не заметил, как немецкий танк подобрался к ним с фланга и, довольно урча от безнаказанности, принялся перемалывать людей вместе с их «сорокапяткой». Теперь он в составе стрелковой роты, которая уже дважды бросалась в атаку на эту проклятую высоту и дважды откатывалась назад, отплёвываясь огнём и зализывая свои раны. Хорошо поставили немцы свой дот: как раз на косогоре, на два метра выше позиций стрелков. Чисто выбривал землицу его пулемёт, не подпуская к себе ближе чем на сто метров.
Вот что Иванов, сказал ему политрук, выгребая ладонью из-под ворота шинели скопившиеся дождевые капли. Положение такое: в роте осталась только треть боеспособных бойцов, многие из которых контужены. Надо заткнуть глотку этому фрицу. Сейчас самое время. Сумерки, и с речки туман подтянуло. Нам это на руку. Берём по связке гранат и ползём вдвоём. Дот прикрыт колючей проволокой, но перед ним метров за пятнадцать есть ложбинка. Она укроет. Нам бы только до неё добраться, а оттуда докинем. Ты готов? Тогда вперёд.
«Вот она, родная земля. Пахучая, пряная, настоявшаяся за долгое жаркое лето. В который раз обнимаю я тебя своими руками. Дай мне защиту. Укрой от злого свинца». Метр, за ним ещё один. Нет за плечами вещевого мешка, нет и шинели. Нет даже винтовки с собой. Так легче, сноровистей ползти, слиться со складками местности. Растопыренные пальцы выгребают под себя размытую грязь вместе с пожухлой травой. Тихо вокруг, только одинокая иволга осмеливается выкрикивать что-то своё из прибрежных кустов.
Не надо торопиться. Рука-нога, попеременно, обтекая телом каждую кочку. Может быть, не увидят, а если увидят, то не сразу убьют. А сзади напряжённо смотрят глаза своих, подталкивая в спину: «Сделай, Семён. Уж ты постарайся, браток. Силы у нас на исходе».
«Вот и ложбинка, скоро. Я укроюсь в ней, как в колыбели. Передохну чуток и брошу эти гранаты».