Потерянный во времени
И другие истории
Алексей Поликовский
© Алексей Поликовский, 2019
ОВОЩ ГОСПОДА БОГА
О о у у у уфф!, громкий нарочитый вздох пролетел над казёнными столами, оббежал тусклые стены, отразился от коричневых сейфов, вернулся назад к исторгнувшему его человеку. Я поднял голову и посмотрел на него. Человек, сидевший напротив меня, недавно устроился к нам на работу. Я не знал о нём ничего, кроме имени. Растерянная улыбка витала в его бороде, глаза улыбались.
А эти эфиопки то ничего!, он кивнул на страницу Paris Match. Ох, и классные ж эти эфиопки!
Наверное, согласился я, не имея на этот счёт ни мнения, ни опыта. Вы были в Эфиопии?
Никогда я не был на Босфоре.., морщинки у его глаз усилились. А вы где-нибудь были?
Нигде. Я невыездной. Еврей и не член, два этих коротких слова полно описывали мой социальный статус полуотщепенца. А вы?
Ох, я.., вздохнул он.
Я понимал, что от хорошей жизни он не стал бы сидеть в конторе с облезлыми железными сейфами. Контора наша была пристанищем потерпевших кораблекрушение переводчиков. В его улыбке, голосе, иронии, в потрёпанных курточках фирмы Lacoste, в видных под брюками шикарных белых теннисных носках угадывалась его прошлая, иная жизнь, протекавшая, возможно, заграницей, в посольствах, торгпредствах или культурных представительствах, сияющая, как сон, прекрасная, как рай жизнь, из которой он выпал или был изгнан сюда, в унылую осеннюю комнату с окном, выходящим на железную дорогу.
Мы глядели друг на друга с симпатией двух неудачников, загнанных в ноябрь, в контору с сейфами, в которых хранились под замком иностранные журналы, доступные любому посетителю кафе в любом европейском городе. Европейские города, Вена и Париж, с их огнями, были моей мечтой, мечтой невыездного. За стеклом, обрызганном каплями дождя, внизу, в стылом сером тумане, видны мокрые крыши новостроек, безымянные улицы, железная дорога. В этой комнате мы обречены были всю нашу жизнь переводить постылые статьи об апартеиде, угнетённых индейцах, замученных палестинцах
Я был. Но мне сейчас самому в это плохо верится.
Он вдруг опустевшими глазами посмотрел в окно, и лицо его на мгновенье стало сухим и серьёзным, как в преддверии смерти. Кожа на скулах натянулась, стала коричневой и ломкой, как пергамент. Изящная русо-рыжеватая бородка торчала нелепо. Или это свет так упал?
И где? В Париже?
Нет, не угадали. По-французски говорят не только во Франции.
Ещё где-то в Африке?
Опять не угадали.
Сдаюсь.
В Лаосе.
В Лаосе?
Да. Я очень люблю эту страну, одно время даже думал остаться там, а теперь, он помолчал мне иногда кажется, что это был сон. Сон на окраине мира.
Расскажите.
Рассказать? Он вытянул ноги под столом, забросил руки за голову, вытянулся на стуле. Он был в тёплой зелёной кофте на пуговицах. Потянулся и зевнул. День какой-то сонный, да? А ну их к чёрту, переводы
Знаете, сказал он, уже восемь лет прошло с тех пор, как я вернулся. Восемь лет, да. Ну, я всё это время не скучал, лёгкой улыбкой он дал мне понять иронию своих слов, жил как мог, был и садовником, и библиотекарем Снова улыбка, на которую я ответил кивком и улыбкой: всё это было и мне знакомо. Ну, вообщем, много времени прошло и много событий случилось. Прошлое, понимаете, мутнеет, отлетает. А тут не так. Чем больше проходит времени, тем яснее я вижу Лаос и себя в нём. Такое сияющее, висящее в воздухе видение.
Знаете, вот что, вот в чём дело тут, наверное. Люди делятся на две большие и неравные группы, он говорил с округлыми, плавными жестами маленьких рук, как будто лепил перед грудью невидимую статуэтку. Меньшая часть герои, военные, святые, преступники, лётчики-испытатели, разведчики и тому подобная пёстрая публика, жизнь которой наполнена самыми невероятными приключениями. Понимаете, войны, путешествия, любовь, контрабанда, шпионаж и так далее. Ну Флеминг же пишет с чего-то свои романы? Но большая часть, остальные миллионы, живут от дома и до работы и обратно и обречены на пустоту. Жизни не хватает на всех, понимаете?
Я кивнул, гадая, к чему он клонит. Времени для разговоров у нас было невпроворот целый рабочий день. Этот. И следующий. И ещё сколько угодно таких же одинаковых дней.
Ничего, не очень я вас глушу своей доморощенной философией?, улыбнулся он. Я, видите ли, вообще-то философ. Небольшого масштаба, кухонный Но и вы ведь..?
Ну, и я. А что остаётся?
Он улыбнулся мне слабой понимающей улыбкой. Слабость и лёгкая растерянность были в нём постоянно, две константы, вокруг которых вращалась его душа. Он был невысок ростом, неширок в плечах. У него были маленькие руки и ноги, что вместе с небольшим ростом и витающей улыбкой заставляло предположить малый запас внутренний сил. И вообще, во всём его облике, манерах, голосе, улыбке было что-то мягкое, умеренное, неразмашистое тихий, комнатный мужчина, склонный к вечернему уюту, интеллигентным разговорам, чаю и вину.
Значит, согласны потерпеть?
Согласен, сказал я. Валяйте дальше.
Валяю дальше. В средние века люди жили короче, тридцати пяти лет хватало. Успехи медицины, гигиены и цивилизации сильно удлинили жизнь. Физически человек живёт теперь и семьдесят, и восемьдесят, но ему жить нечем, нечем наполнить свои годы. С этой засасывающей пустотой связаны почти все явления двадцатого века. Экзистенциализм, кризис духа, закат Европы, фашизм Что такое фашизм? Приступ бешенства в жизненной пустоте, попытка наполнить жизнь хоть чем-нибудь, вырвать у жизни хоть какое-нибудь приключение.
Ну, весёлые времена нас ждут Скука-то сгущается.
Нет, теперь есть более мягкие способы, вы понимаете, успокоил он меня, и мы улыбнулись друг другу понимающе, как два безумца, целая индустрия, виртуальная реальность, создающая для толпы иллюзию наполненной жизни. Шоу-бизнес, политика, кино, спорт. Но отдельные индивиды отдельные индивиды, чёрт возьми их периодически мутит от тоски Я не преувеличиваю, представьте старика, вот он жил семьдесят лет и за семьдесят лет у него была в жизни одна настоящая минута. И он вдруг понимает, что его обдурили, а поправить уже ничего нельзя Ну ладно, перейдём, так сказать, к самой истории, слушайте.
Я попал в Лаос, не прилагая к этому никаких усилий. До двадцати трёх лет я вообще ни к чему не прилагал усилий, если не считать зачёт по латыни на третьем курсе. Я только что кончил институт, был женат, отец моей первой жены работал в МИДе. Всё вышло само собой.
Вьентьян, столица Лаоса, по нашим меркам крошечный городок. Он вытянулся на пять километров вдоль Меконга. Наполовину состоит из огородов все лаосцы, от министра до нищего, выращивают овощи. Советская колония, как ей и положено, живёт замкнуто и однообразно. Место сосредоточения «советский дом», стоящий на опушке манговой рощи. Раньше этот дом назывался «американским», а ещё раньше «французским».
С восьми до пяти жители дома работают, вечером отдыхают, смотря фильмы Рязанова на бывшей американской авиабазе. Ну, и ещё, конечно, обшаривают магазины, скупают магнитофоны, упаковки кассет, джинсы, китайский фарфор, бамбуковые занавеси. Вернувшись в Москву, вешают цветной бамбук в проём двери и потом всю жизнь рассказывают пару историй о Лаосе, вычитанных в какой-нибудь французской книжке.
Когда я приехал, свободных квартир не было, и меня на время поселили на вилле бывшего министра обороны, сгинувшего куда-то после революции. Виллу лаосцы отдали советнику по контролю над гос- и партаппаратом, к которому я был прикреплён переводчиком.
Некоторое время я находился во власти мысли, что прислан сюда работать. Ждал, что вот-вот мы с советником понесёмся на нашем старом «Мерседесе» разбираться в кознях, направлять, контролировать Но никаких поручений не было. Не было, и всё. Лёжа на кровати, я задумался.
Об этой кровати надо сказать особо. Она была сделана на славу. Вернее, матрас; американский матрас, принимавший форму тела. Каких только поз я не выдумывал! Я поворачивался с одного бока на другой, подпирал голову рукой, забрасывал ногу на ногу, ложился по диагонали, закидывал ноги на спинку и переворачивался так, что ноги оказывались на месте головы. Вестибулярный аппарат шутил шутки я переставал понимать, где верх, где низ. Я парил между полом и потолком, я вызревал, как кабачок на грядке. Время шло; час от часа, сутки от суток отличались лишь позой и пятнами света на полу и потолке. Так я лежал до тех пор, пока откуда-то сверху в голову мою скользнула фраза, которая звучала и звучала в абсолютной пустоте моей головы: «Я овощ Господа Бога».