Веселым ветром хочешь нас обнять
Скажи, скажи, Какую твою гордость
Должны мы сердцем и умом понять?
Буряту Баяру Жигмытову, поэту
Рыжий конь по Боргою летит,
хватая ноздрями ароматы костра из аргала.
Б. ЖигмытовЛунноликий!
В улыбке подобный луне,
Улыбаешься и безмолвно взгляд опускаешь
В беспредельной любви к аргамаку.
Милый друг мой!
Тоскует седло по тебе,
Убивается-бьется птица в окне.
Наклоняется мама головою к полыни и маку.
Рыжий конь по Боргою летит, как стрела,
Сквозь отар вечеряющих шепоты
Ты уехал, Баяр, поклониться спеша,
прислониться щекой дорогому улусу.
Ты уехал.
Твой скорый, спешащий в Пекин,
Перекинулся за горизонт.
Ты ушел.
Но осталось вино на столе.
Мы остались при нем
околачивать груши
самых спелых времен.
Стенания на кургане
О, динлин из Динлин-го,
Пращур выжженных язычеств,
Ты один из сотен тысяч вас,
Не знающих богов,
Распростерт передо мною.
И возлег среди рогов
(Так предписывал обычай)
Здесь, ввиду останков дичи,
Ритуальных, верно бычьих?..
Может быть, иных обличий
Слег с трофеями врагов
Средь кувшинов керамичных,
При оружьях и с тамгою.
(Но не воин
Где же доблесть?
Перебита шеи область
Иль оглоблей, иль дугою)
И любовно и с почетом,
И с признанием отличий.
О, динлин один кругом.
Небо бледно-голубое
Распростерто над тобою
Поминальным пологом
И лазурною дугою
Что ты там, в зените, ищешь?
В прах и пепел сокрушен
Сокрушенной степи пращур,
Згу из черепа тараща,
Важен ты или смешон,
Если мыслишь ты о чем?
Иль о вечном?..
Иль о пище?..
О, динлин из Динлин-го,
Пращур выжженных язычеств,
Ты один из сотен тысяч вас,
Не знающих богов,
Распростерт передо мною
Средь курганов мой каков?
***
Степь
Стелется ковыль
Поклон глубок
И судорогой ссучившихся сук
Клубится змей спарившихся клубок.
И суслик, встав, улавливает звук.
Выпь хочет выпить
с ночи до утра
Как будто ее, сонную,
сосут.
И путник в шкуре зябнет у костра
и держит рог архара, как сосуд.
Степь
Вызверилась Азия моя!
Куда ни кинь везде её глаза.
Везде и стать, и гнев, и зов зверья
Чисты лишь беспристрастны!
небеса.
***
Не забытый Богом уголок,
солнцем прокаленный, ветром гнутый.
Степь и бор! Вполне возможно, Бог
здесь любовь испытывал
В минуты сотворенья рек и островов
как он холил перекатов пенье!
Как библейский раб его Иов,
может быть, испытывал терпенье,
населяя райские места
нашим прапрапрадедом и бабой
в в шалашах с ракитова куста,
под дуплистополою корягой.
Наблюдая размноженья пыл,
Ликовал Господь: «Ого, отава!»,
Насаждал осоку и ковыль,
ягодник и хмель, смеясь лукаво.
По утрам туманил острова
томной грустью девы волоокой.
И питалась росами трава,
и дурила за речной протокой
Был еще, вполне возможно, Бог
эклектичен несколько мгновений,
когда куст калины, сделав вдох,
запалил, как фокусник и гений
Оградил селение горой,
окружил болотом и забокой.
И озвучил, как пчелиный рой.
И насытил патокой и током.
Стоп! Вот здесь я не могу понять,
что творец содеял с атмосферой
Утром небо хочется обнять!
На ночь в стог переселиться
с верой, что изо дня в день, из века в век
никакой не будет перемены!
А я есть и буду человек
на своей земле и во Вселенной!
Стоп стоп стоп! Конечно, перебор.
Передозировка хвойной хмари.
Точит глаз сентиментальный сор.
Лезут в душу солнечные твари.
***
Империя накренилась к закату.
В азарт вошли её гробовщики.
Как гул камней и вод по перекату,
Молва и эхо сорвались с цепи.
Неистовствует смерть ужасным всплеском,
Как жуткий бред, неистовствует жизнь
И снова бродит волчьим перелеском,
Плодится по империи «аизм».
Марксизм нацизм слепой джихад ислама,
Объединясь с коррупцией системной,
Объединясь с коррупцией системной,
Как воющая бомба окаянная,
Как волчий вой заходятся на жизнь
Империя в закате беззащитна.
Так сука беззащитна от тоски.
Так нация в среде утрат людских
Стенает. Распадаясь на куски.
***
Что блазнится в панораме?
Тесь. Селенье в пойме рек,
в заветерье, под горами
Гвоздь пейзажа человек!
Лесостепь и степь с полынью.
Хвойный бор с бурундуком.
Поле гречки белым клином.
Эхо ухо с языком.
Плесы, заводи, песочек,
прокаленный добела.
Оп!.. Обрыв. А там мысочек.
Тина. Омут. Вурдалак.
Рыбачок настороженный!
Безмятежная вода
И мотив земли мажорный,
страстно названный страда!
Страдовало наше племя
от мала до велика
на покосе, где беремя
собирало в волока.
Волока на волокуши,
да в копешки, да в стога.
Ах, покосы!.. Это кущи
деревенского мирка.
Сквозь века неторопливо
по лугам бредут стада.
Песнь молочного разлива
до-мажор берет с ведра.
Ботала (чу! ксилофоны)
в хор полуденных цикад
вносят умиротворенный,
равнодушный, мерный лад.
И бредут стада лениво,
и мычат на облака.
Затуманивает нивы
пар парного молока.
Вечереет. Свет заката
багровеет над селом.
Это было все когда-то
в мире, отданном на слом.
***
Тесь это речка Тесинка любимая.
Бирюзовое русло, куда мы сигали
в пополуденный зной, как ельцы и налимы.
Перекаты лизали следы за ногами.
Это плесы песчаные, пляжи валунные,
над которыми чайки крикливо кружали,
на которых девчонки, совсем еще юные,
нас, совсем еще юных, за руки держали
Тесь это кузня, конюшня, курятник
И четыре бригады, а пятая кладбище!
Это церковь. Увы, как униженный ратник,
как расхристанный раб без иконы и крыши.
Это Ленин. Товарищ, разрушивший церковь,
соборность, духовность, державность и веру,
стоящий в акациях, брошенный в сквере,
и в славе, и в чести, и в силе померкнув.
Тесь это клуб обветшалый, но имени
позабытого в Летах героя Савицкого.
(По старинным архивам советские пимены
сохранили в анналах следы летописные.)
Это клуб, кинозал и пристройка из бруса,
биллиард и спортзал, и для танцев фойе
Отодвинулось время! Дюже дальше Убруса.
А душа о былом, об ушедшем поет.
Тесь это улицы и переулочки.
Та Гробовозная, та Теребиловка
Здесь мы жили-дружили Валечки Шурочки
У кого перекресток, у кого и развилка.
Тесь это люди. Родные тесинцы!
Это Бальде, Байковы, Филатовы, Юшковы
Это Зайцевы, братья и сестры красивые,
Нестеренко, Натыры, Мужайло и Пташкины.
Коренные Осколковы, Бяковы, Юдины,
Горьковские Акуловы, чьи-то Курбатовы,
Это Савины братья, и братья Прокудины
В достославные годы, в шестидесятые
***
Прослезился над картиной: дорогая пастораль
речка Тесь с болотной тиной.
Впрочем, речка-то едва ль.
Заболоченное русло, потеряв державный вид,
уж не властно, как ни грустно, мою память оживить.
Помню: давешние люди брали летний перекат,
замочив не только муди, но и груди (у девчат).
Говорят, водились щуки.
Ну, а снизку пескаря на жареху!
лишь со скуки не ловила ребятня.
И куда ж, куда уплыли перекаты, пескари?..
Тебя, речка, заловили Да не люди Технари.
***
Ты, Ленька? Ты, правда, вернулся?
И снова сюда насовсем?
Сорвался с таежного курса?
С маршрута сошел, Алексей?
«Наверно возможно посмотрим»
я им отвечал невпопад.
И рад был тому, что усмотрен,
и узнан, и принят назад.
Какое счастливое чувство:
открыть интерес земляков
к себе, не к персоне искусства,
не к автору беглых стихов,
к себе, деревенскому Леньке,
из прежних односельчан,
уехавших в город давненько
учиться конкретным вещам
Вернулся не рваным, не пьяным,
не конченным вечной нуждой.
Возможно, немножечко странным
и обремененным виной.
Виной не виной Сожаленьем
за четверть-вторую годов,
за службу до самосожженья
у лживых идей и богов.
Вернулся обросшим телесно
и отягощенным душой.