На Суворовской площади - Коллектив авторов 3 стр.

Десант не знает, куда проложен
в полётных картах его маршрут.
Десант внезапен, как кара Божья,
непредсказуем, как Страшный суд.

Хоть за три моря, хоть за три горя,
хоть с ветром споря, а хоть с огнём,
взлетает вскоре, со смертью в ссоре,
десант, не надо грустить о нём.

Нам пол-Европы вцепилось в стропы,
мы знаем тропы в любой стране.
В центральной, южной, в нейтральной, дружной
мы будем драться спина к спине.

А если маршал в тебя не верит,
а если дома живым не ждут,
за всё ответит случайный берег,
куда причалит твой парашют.

Строчит пулемёт,
поднимается взвод,
но многие больше не встанут.
И к Родине сын никогда не придёт
из пламени Афганистана.

Здесь горы в снегах
и селенья в бегах,
горят кишлаки и дуканы.
И выпустит вряд ли неверных Аллах
из пламени Афганистана.

Придёт письмецо,
ты закроешь лицо,
но нет никакого обмана
Надень же на левую руку кольцо
из пламени Афганистана.

Но год или два,
и ты вспомнишь едва
любви не смертельные раны.
я сделаю всё, чтоб ты вышла жива
из пламени Афганистана.

Нас в горах не найдёт
почтовой самолёт,
и письмо от тебя
до меня не дойдёт.

Посветлеют снега,
встанут стены огня.
Будет бить ДШКа
из ущелья в меня.

Будет бить ДШКа,
будет жизнь коротка,
может быть, у меня,
может быть, у стрелка

Нас в горах не найдёт
даже радиосвязь.
С безымянных высот
лупят в нас, не таясь.

Поднимаемся в рост,
отвечаем огнём,
между огненных звёзд
по Вселенной идём.

И краснеют снега,
и дробится скала.
Смерть в горах дорога
жизнь такой не была.

Нас в горах не найдёт
запоздавший приказ,
и никто не придёт
и не выручит нас.

Погибает десант,
погибает навек.
Погодите, я сам,
это мой человек,

это мой ДШКа,
это мой разговор,
я дойду до стрелка,
он не спустится с гор

Нас засыплет метель,
нас завалит скала.
Смерть мягка, как постель,
жизнь такой не была.

Мы в объятьях сплелись,
мы навеки родня.
Пусть продолжится жизнь
без него и меня.

Плачет Нюрка, живая душа,
слёзы с кровью смешались на лапах.
Ах, как Нюрка была хороша
самый тоненький чуяла запах.

Плачет Нюрка, а птица летит,
боевая железная птица.
Плачет Нюрка, себе не простит.
Но ведь плачет. И всё ей простится.

Гладит Нюрку родная рука.
Ей лизнуть бы хозяйскую руку:
так знакома она, так легка,
обречённая Нюркой на муку.

Вертолётный врезается пол
в иссечённое Нюркино тело.
Сотню раз она чуяла тол,
а в сто первый чуть-чуть не успела.

По загривку прошёл холодок,
когда запахом сбоку пахнуло,
но на тонкий стальной проводок
по расщелине лапа скользнула.

И взметнулся огонь из камней,
и запахло железом калёным,
и хозяин, идущий за ней,
опустился на землю со стоном.

И ползла к нему Нюрка, ползла,
и лизала его, и лизала,
и хрипела на помощь звала,
и глазами всю боль рассказала.

Подбежали к сапёру друзья,
обмотали бинтами сапёра.
Он сказал: «Мне без Нюрки нельзя». 
«Нет,  сказали ему. Это горы»

Вертолёт прилетел поутру,
их вдвоём погрузили в машину.
«Ты не плачь, Нюрка, я не умру,
ты не плачь, я тебя не покину».

Но плачет Нюрка, живая душа

Ах, пуля, конечно же, дура,
но это ещё ничего
Пьёт штабс-капитан из главпура
с корнетом из Войск ПВО.

Кремлёвские звёзды в оконце
опять обратились в орлов,
восходит трёхцветное солнце
из красных, советских углов.

В музейном Успенском соборе
гремит литургия опять
И значит, за Чёрное море
нам скоро пора отплывать.

Сбежится с окраин Союза
орда голопузых господ,
стреляя в осевший от груза
ооновский наш теплоход.

А впрочем, куда торопиться,
товарищи штабс- и корнет?
Ещё мы успеем напиться
и в землю зарыть партбилет

Нам опять уходить в наше Русское море
из неправой страны, что Отчизной была.
Нам опять поднимать в одиноком просторе
на грот-стеньгах несдавшиеся вымпела.

Нам опять вспоминать скалы русского Крыма,
Севастопольский рейд и Малахов курган.
Нам опять объяснять то, что необъяснимо,
и сквозь слёзы глядеть в Мировой океан.

Вот когда мы поймём наших прадедов горе.
Спорить с волею Божьей и мы не смогли.
Раз в три четверти века по Русскому морю
из России уходят её корабли.

Он сядет на поезд хороший,
уедет служить в Ленинград.
Он хочет не думать о прошлом,
как года четыре назад.

Не спит от колесного стука,
хоть на ночь попил не чайку.
В окошко уставился Жуков
советник в афганском полку.

Он помнит, он помнит ту дату,
когда в роковом декабре
в полку взбунтовались солдаты
и ждали его на дворе.

И вышел военный советник,
небрежно ремень теребя,
а там под ремнём пистолетик
девятый патрон для себя.

Глаза опускали сарбазы
и пятились по одному:
советник страшнее приказа,
они подчинились ему.

Своим пистолетиком малым
сарбазов погнал он вперёд
туда, где за каждым дувалом
мятежный строчил пулемёт.

И шли, пригибаясь от страха,
судьбу проклинали, но шли:
советник страшнее Аллаха,
когда он из русской земли.

Так что ж ты, советник, не весел
в экспрессе «Москва Ленинград»?
Мир тот же, из крови и песен,
как года четыре назад.

Не ты уезжаешь в разлуку,
а мы с тобой разлучены
Спи, Виктор Дмитриевич Жуков,
советник Советской страны.

Опять жара за шестьдесят,
пески взметнулись и висят.
И лезешь в бронетранспортёр
как в полыхающий костёр,
выхватывая из огня
боекомплект шестого дня.
А сколько их ещё
спроси пустыню.

Шесть дней назад
(сказал комбат)
разведка видела отряд:
прёт от границы прямиком,
наверно, коротко знаком
с оазисами на пути.
И мы должны его найти.
А сколько их ещё
спроси пустыню.

Гудят вертушки день и ночь,
они хотели б нам помочь,
да разглядишь ли свысока
среди проклятого песка,
где разбежались и легли
десяток тех, что ближе шли.
А сколько их ещё
спроси пустыню.

Во флягах кончилась вода
подбросят небом, не беда.
Беда, что бьют из кишлаков:
они чужие средь песков,
там богатеи правят всласть,
плевать им на Кабул и власть.
И сколько их ещё
спроси пустыню.

Шесть дней в песках искали тень,
седьмой удачный выпал день:
подул нам в лица наконец
не тёплый ветер, а свинец
с бархана, с гребня, с бугорка
ударили три ДШКа.
А сколько их ещё
спроси пустыню.

Пускай под семьдесят жара,
сегодня лучше, чем вчера.
Два взвода двинуты в обход,
их прикрывает третий взвод,
четвертый с пятым на заслон,
гранатометный взвод на склон.
А сколько их ещё
спроси пустыню.

Прошла минута или час,
какая разница для нас,
когда окончен разговор,
и тащишь в бронетранспортёр,
перехвативши за приклад,
в тебя стрелявший автомат.
А сколько их ещё
спроси пустыню!

Вот и весь служебный рост:
на погонах восемь звёзд,
а хожу все годы
в командирах взвода.

Я, меняя округа,
бил условного врага.
Но с годами чаще
враг был настоящий.

Я в Абхазии бывал,
в Приднестровье воевал,
я верхом на танке
ездил по Таганке.

Я стоял на рубеже,
спал со вшами в блиндаже,
я копал окопы
посреди Европы.

Мне давала ордена
удивлённая страна:
умный, мол, ворует,
а дурак воюет.

Я не робок и не слаб,
я отнюдь не против баб,
но с моим окладом
им меня не надо.

Я под вечер или в ночь
выпить водочки не прочь:
это тоже дело,
если нет обстрела.

В общем, я такой, как вы
из Тамбова ли, Москвы, 
разве что контужен
и никому не нужен

А дома всё по-старому,
а в жизни всё по-новому.
Прошёлся бы бульварами,
да сапоги с подковами.

Весна ручьями бесится,
птенцы пищат под крышами,
двадцать четыре месяца
не виданы, не слышаны.

И за телеантеннами
такая даль спокойная,
как будто бы Вселенная
вовек не зналась с войнами.

Брат учит математику,
но оглянись зачем-нибудь
военного солдатика
рисует на учебнике.

Мать пирогами занята,
кричит из кухни весело:
Вот рада будет Таня-то,
а то уж нос повесила!

Глядишь в окно широкое
на блещущие лужицы.
Опять вокруг да около
воспоминанья кружатся.

Брат переходит к физике,
сопит не получается
Гвардейская дивизия
с героями прощается.

Гремят салюты вечные,
полки идут колоннами.
А жизнь-то бесконечная,
а слёзы-то солёные.

Мыть возится с опарою,
брат с прозою Астафьева.
И Танечка с гитарою
поет на фотографии.