Говорят, «Лягушка» самое веселое из всего, что я когда-либо написала.
Часть первая. Черт или паралич?
Глава 1. Домик
Жизнь в наши времена совершенно несносна. Если умудришься забыть об этом факте, непреложном в глазах масс, тебе напомнят достаточно вступить в любого рода контакт с внешним миром. Заходишь, ну, хоть в булочную. Место обыденное, к драматическому самовыражению не располагающее. Но дама, стоящая в очереди впереди или пристроившаяся за спиной, вдруг начинает восклицать вибрирующим сопрано посредственной трагической актрисы:
Что за цены! Не могу видеть этих трехзначных цифр! До какой наглости надо дойти, чтобы хлеб хлеб!! продавать так дорого! Нет, как хотите, а подобная жизнь невыносима!
Или выйдешь на бульвар, ведя на поводке собаку. Вон сидит на скамейке надутый зеленый дядька, похмельем мается. Если поравняешься с ним, забубнит:
Дожили! Людям жрать нечего, а эти собак поразвели, сволочи. Теперь всюду собаки, только народу жить нельзя, оголодали
Прибавив шагу, спешишь проскочить мимо, пока он не успел поделиться своим желанием «всех бы вас перестрелять вместе с вашими псами». А он долго не унимается слов уже не разобрать, но все доносится вслед раздраженное сиплое:
Бу-бу-бу
Извольте, пульс участился. Что за жалкая нервозность. Пора бы привыкнуть. Нет, дома лучше. Можно прилечь на диван. Расслабиться. Телевизор включить. И вдруг с отвращением услышать собственный нудный голос:
Опять реклама! Черт бы их побрал с их памперсами! Нет, так жить невозможно
Надо застрелиться, тихо отзовется в памяти не совсем еще забытый Чехов. Это Каштанка у него так говорит. Она последовательнее нас, даром что четвероногая. Ведь если существование впрямь так уж нестерпимо, подобает не пустословить, а принять решительные меры.
***Любопытный пассаж. Всего курьезнее, что я о нем забыла. То, что было запрятанной мукой, с первых же строк в эдаком непринужденном виде всплыло на поверхность. Я, стало быть, подтверждаю обещание. Притом без надобности мы обе, и Августа, и я сама, знали: оно не нуждается в подтверждениях.
***Мы ничего подобного не делаем. Ни страдающая от вида цифр покупательница, кстати сказать, отменно элегантная, ни собаконенавистник, как-никак на выпивку раздобывший и, судя по всему, раздобывающий регулярно, ни даже я. «Даже» потому, что семейство, где и муж, и жена литераторы, со скрипом дотягивающие от одного гонорара до другого, не может позволить себе пристрастий ни к нарядным одежкам, ни к спиртным напиткам.
Пустяки. У каждого свои утешения. А наше одно из лучших. У нас есть домик. Едва сойдет снег и проклюнется на помойках свежий бурьян, происходит наша ежегодная миграция. Мы запихиваем в рюкзаки кипы книг и словарей, пакуем в картонные коробки два старых громадных компьютера и, прихватив домашних зверей, на все лето сбегаем из столицы в деревню Кузякино, за три сотни километров от Москвы.
На фазенду! вздыхают знакомые. Со времен телесериала «Рабыня Изаура» это называется так. И не беда, что нежная Изаура даже в бытность рабыней едва ли пожелала бы ютиться в нашей рассыпающейся на глазах хибаре. Нам и эта не по карману если бы не стечение счастливых обстоятельств десять нет, уже двенадцать лет назад, никогда бы кузякинский домик нам не достался. Его прежние владельцы, очаровательная семья московских филологов, собрались покинуть пределы отечества. Решая такую задачу, по тем временам не только головоломную, но и опасную, они хотели продать домик не подороже, а поскорее. Тем, кто не настучит. И на кого не противно оставить милый сердцу уголок.
Случилось так, что, оформляя куплю-продажу, мы подружились. До сих пор переписываемся. Они в Швеции, им там хорошо, и сын, славный, серьезный мальчик, ради которого, собственно, все и затевалось, учится в Сорбонне. А мог бы воевать в Чечне. Вместе с домашней утварью мы унаследовали его письменный столик. Летом я обычно работаю за ним. На краю стола рукой бывшего хозяина самокритично нацарапано: «Олег Ч. дурак».
Тени прежних владельцев еще живут здесь вместе с нами, хотя сами они во плоти обитают в далеких краях. Эти занавески с бабочками выбирала не я, но никакого желания их заменить у меня нет. И наивные пейзажики на стенах работа не то их покойного дяди, не то дедушки. А синее покрывало на диване, теперь уже совсем ветхое, было подарком какой-то Корины: я случайно слышала, как, увязывая чемоданы накануне отъезда, они толковали об этом. Они умели создавать уют, и при всей нашей с Игорем разрушительной безалаберности домик второе десятилетие хранит его остаточное тепло.
Тени прежних владельцев еще живут здесь вместе с нами, хотя сами они во плоти обитают в далеких краях. Эти занавески с бабочками выбирала не я, но никакого желания их заменить у меня нет. И наивные пейзажики на стенах работа не то их покойного дяди, не то дедушки. А синее покрывало на диване, теперь уже совсем ветхое, было подарком какой-то Корины: я случайно слышала, как, увязывая чемоданы накануне отъезда, они толковали об этом. Они умели создавать уют, и при всей нашей с Игорем разрушительной безалаберности домик второе десятилетие хранит его остаточное тепло.
***Да, муж повествовательницы здесь, в той давней рукописи, Игорь. А ее самое величают Нонной. Выбор имени персонажа не пустяковая штука. Почему, мне не объяснить. На сей счет имеются всякого рода теории, судить о которых не берусь просто чувствую, что это не безразлично. Дурно подобранное имя в тексте мешает, как гвоздь в подошве. Нонна с Игорем были безобидными гвоздиками, маленькими и тупыми. Их следовало вытерпеть. Как и многое в повести вплоть до ее названия, это неведомым образом зависело от подспудной обращенности всего, что тогда писалось, к Августе. Я перебрасывала мостик к чужой, если начистоту, очень далекой душе. Наугад приноравливалась к слуху, не по-моему устроенному. Такая завязалась игра. Признаться в этом теперь можно, а вот нарушить те правила не смею. Комментировать, прибавлять, что захочу, да, не премину. Но старого текста не трону. Потому что вы правы, Августа Леонидовна: то была ваша «Лягушка».
***Когда наступает весна, в Кузякино тянет по-страшному. Хотя переезд всякий раз испытание. Налаженная жизнь обрывается, начинаются долгие сборы, прощальные звонки и визиты, неразбериха, мелкие потери и крупные траты. И малодушные надежды на родню, в первую очередь на мужа сестры:
Петр обещал достать машину. Ты уверен, что ему это удастся?
Эрик тоже предлагал помочь.
Его может не быть аж до июня
Эрик старший брат Игоря, давно гражданин США, но теперь завел в Москве фирму и, наезжая, раз в полгода вваливается к нам, таща в пакете ломоть свежайшим соком капающей вырезки. Для собак и кошки. Нежно воркуя, он кусочками скармливает кровавую пищу нашим бедняжкам, прозябающим на ячневой и перловой каше. Он проникновенно любит всякую живность за исключением человечества, поголовная гибель которого ни в малой степени его бы не удручила. Более, чем всех прочих, он мечтает истребить парижан и римлян, чтобы паршивые французишки и безмозглые итальяшки не портили своим кишением Париж и Рим, города, повествуя о красоте которых, он обретает неожиданный в его устах язык поэта. Покончить с американцами также весьма желательно: до чего ж они, суки, ему обрыдли! Впрочем, со времени возникновения московского офиса он успел вспомнить, что россияне еще того гаже. Из поездки в Израиль он вернулся антисемитом, хотя смолоду заслышав где-нибудь, даже в общественном транспорте, слово «жид», поворачивался и бил, не вникая в подробности, благо владел приемами бокса, а по весовой категории всегда был ужасающ. На тщедушного братца-«интелегопа» массивный Эрик поглядывает с неприкрытым сарказмом. Да я-то знаю: под покровом рассеянной чудаковатой учтивости в Игоре язвительности не меньше. А если считать на кило живого веса, так больше.
Симпатия жива, гармония душ отсутствует. Стоит иссякнуть спасительному разговору о животных, и милиционеры начинают рождаться целыми подразделениями. Выручают анекдоты из кузякинского быта, однако и они не бесконфликтны:
А давайте я вам ротвейлера подарю! Во зверь! Я из-за своего Билла два раза судился! Он в этой вашей деревне за полчаса всех на хрен передушит!
Нет-нет! Пожалуйста, не надо. Да нам его и не прокормить.
На этот счет у Эрика высокие принципы: Билл вкушает с вилочки, подобострастно поднесенной к его пресыщенной пасти, только первосортное мясо, приправленное ореховым маслом. А когда у него нет аппетита, большой дом в штате Коннектикут погружается в траур. Да что там ротвейлер, когда и мне, оказывается, надлежит обеспечивать совсем иное меню:
Знаешь, что сказал про тебя Эрик, пока ты выгуливала Мадам? Напер на меня пузом: «Да ты соображаешь, поц, какую ты бабу закрючил? Тебе досталась баба, которая сама вовсю мозгой ворочает и себя может содержать! Понимаешь, как ты при этом должен содержать ее?! Мне такая не по карману, ясно?! Мне! А ты, мудило, на своей жопе сидишь и не чешешься, будто так и надо!»